Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

— Помню, — сказала Римма и подумала о Валентине. Тот тоже летал, правда, не на военных самолётах — в Аэрофлоте.

Восторженно щебетала Света о своём Олеге:

— Ваше желание, говорит, для меня закон. Ах, так, говорю, тогда покатайте меня на самолёте…

Это могло продолжаться до вечера, а на улице её ждёт Павел. Римма перебила её:

— Ну а просьба‑то?

— Так я же объясняю. Завтра и в понедельник у него нет полётов, два выходных подряд. Приглашает в Сочи слетать. Сегодня — туда, в понедельник — обратно. Отпустишь меня на понедельник? Римусь, дорогая…

— Что у тебя в понедельник?

— Ничего! Должна прийти одна клиентка, Макарова, раздел дома, но это не срочно.

— Ты ей назначила?

— Я же говорю, это не срочно. Дело на конец сентября поставили. Риммочка, милая…

— Но во вторник быть, — строго сказала Римма. — Никакой нелётной погоды, ни задержек рейсов…

— Умру, но буду! — И в порыве благодарности громко чмокнула Римму в щеку. — А ты сегодня прелесть как хороша! Тебе идёт эта причёска.

— Подхалимничаешь?

— Клянусь! Особенно вот так, в профиль, — коснулась она Римминого подбородка. — Ужасно идёт!

Римма с неудовольствием отодвинула её руку, а самой подумалось, что именно в профиль к Павлу будет сидеть она в машине. Оставшись одна, взяла было зеркало, которое давала утром женщине с мясокомбинатовской брошкой, но помедлила, усмехнулась и убрала его в стол.

Павел довёз её до тюрьмы — теперь её именовали следственным изолятором — и, пообещав вернуться минут через сорок, поехал за Наташей.

Разговора не получилось. Качманов по–прежнему стоял на своём: к Иванюку зашёл случайно, повздорили из‑за ерунды — теперь уже не вспомнить, — и вот все так кончилось.

— Из‑за ерунды покалечили человека?

— Я не собирался калечить.

А ручищи — во, такими и убить недолго.

— Но все же какие‑то были причины.

— Он слишком много говорил.

— Что он говорил? — быстро спросила Римма.

На сейфе у зарешеченного окна стоял кактус. Качманов не спускал с него взгляда. Силой и прямотой дышало его крупное лицо.

— Не помню. Я же говорил вам, что подробностей не помню.

— Но суд все равно попытается восстановить их. Без этого невозможно определить меру вины.

Губы Качманова приоткрылись, — словно примериваясь, сперва мысленно произнёс вопрос и лишь потом повторил его вслух:

— Зачем? Я ведь признаю свою вину.

— Этого недостаточно. Признание подсудимым своей вины не есть ещё её доказательство. В судебной практике сколько угодно случаев, когда люди оговаривают себя.

С простодушным недоумением посмотрел он на адвоката.

— Зачем они это делают?

Римма бегло улыбнулась — не наивности Качманова, а другому, доброму, что уловила в его словах.

— Причины разные. Например, из‑за боязни скомпрометировать кого‑то.

Тотчас замкнулось его лицо.

— Меня это не касается. Я ничего не боюсь.

— Я это поняла, — сказала Римма. — Познакомившись с вами, я поняла, что во флоте служат люди смелые. Немного горячие, может быть, но это скорей достоинство, чем недостаток.

— Во флоте тоже дряни много.

— Почему — тоже?

Качманов усмехнулся. На слове ловите? Что ж, ловите. Сказал:

— Потому что её всюду полно.

За стеной, в комнате дежурного, играло радио — что-то весёленькое, из оперетты. В другой тюрьме, пожалуй, странно было б услышать эту легкомысленную музыку, но в заведении, где командовал Мироненко, она не резала слух. Чистота, стены выбелены, в служебных помещениях — горшки с простенькими комнатными цветами. «Я ведь хохол, — объяснял Мироненко. — Люблю, чтоб порядок был. Як в хате».

Римма вздохнула.

— Вы мне не верите, Качманов, — сказала она. — Жаль! Я ведь ваш защитник. А защищать мне вас будет трудно, поскольку многого я не знаю. Если вы считаете, что какие‑то факты или какие‑то имена я не должна оглашать в суде — ваше право запретить мне. Но знать я должна. Вы ведь понимаете, что я здесь не из‑за праздного любопытства.

Он слушал, не перебивая. А может быть, и не слушал. Она решилась:

— Прямо отсюда я отправляюсь на Московскую к Людмиле Малютиной.

Качманов не шелохнулся. Римма села поудобнее. Сколько бы ни продлилось молчание, первой она не нарушит его. Хотелось курить, но она никогда не делала этого в присутствии клиента.

— Откуда вам известно это имя?

По губам её скользнула улыбка.

— Я ведь тоже умею хранить чужие тайны. — Но не место и не время пикироваться сейчас. — Впрочем, —сказала она, — в данном случае я никому никаких обещаний не давала. Да и тайны тут нет. Нынче утром у меня был ваш отец. Он назвал имя этой девушки, сказал, что до армии вы встречались, а потом, кажется, у неё были какие‑то отношения с Иванюком. Какие — он не знает. Но о вашей девушке…

— Она не моя девушка! — перебил Качманов.

Римма, выждав паузу, закончила спокойно:

— Он очень хорошо говорил об этой девушке.

— Меня не интересует это.

Таким ершистым она ещё не видела его.

— Скажите, Виктор, — она впервые назвала его по имени. — Вы раскаиваетесь в том, что произошло?

Ноздри его затрепетали. Он уточнил с вызовом:

— Что вы имеете в виду? — И это развеяло последние сомнения Риммы относительно причастности Малютиной к делу Качманова.

— В том, что произошло у вас с Иванюком. — А тоном дала понять, что не представляет себе, как иначе можно истолковать её вопрос.

— Нет, — проговорил он. — Я не жалею, что начистил ему морду.

— В обвинительном заключении это классифицируется как умышленное телесное повреждение.

— Телесные повреждения я не собирался наносить.

— А что собирались? Начистить, как вы выражаетесь, морду и отпустить с миром?

— Да, — твёрдо сказал он.

— И что же изменило ваши первоначальные планы? Он стал сопротивляться? Но в материалах дела…

— Если б он стал сопротивляться! Он начал мерзости говорить.

— О ком? О вас?

Качманов не сразу ответил — ловушку почуял.

— Не обо мне.

Больше ей не вытянуть из него ни слова… Он слишком порядочен, чтобы повторять всю ту грязь, которую, выгораживая себя, лил на голову девушки Иванюк. А в том, что лил, Римма не сомневалась теперь. И грязь‑то эту она знала — сколько раз приходилось выслушивать в зале суда.

И все же, дабы исключить ошибку, решилась ещё на один вопрос — трудный и для Виктора болезненный:

— Если девушка, которая встречалась с вами, вышла бы за другого, вы стали бы сводить с ним счёты?

— За что же? — скривив губы, произнёс он.

Так она и думала.

— Но рукоприкладство в любом случае карается законом. И это справедливо. Вы представляете, что творилось бы, если б каждый вершил над другим свой собственный суд?..

— Представляю, — сказал Качманов. — Только, к сожалению, не всех можно судить тем судом… каким меня будут судить.