Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)

«Как хорошо!» — подумал Константин, вытягиваясь под одеялом и закрывая глаза.

Нет в мире ничего отраднее, чем после многих лет скитаний, после слякотной ночи возвратиться под родной кров, в тепло и свет, где тебя ждали и встретили близкие тебе люди. И хотя в том, что Константин пережил сегодня, было и что-то тягостное и печальное, он думал о завтрашнем дне с радостью и надеждой. Все теперь будет иначе, все по-новому и лучше, чем прежде!

Убаюкивающе стрекотал сверчок, за окном, пронизывая занавеску, светила полная луна, старая береза бросала на подоконник корявую тень, за березой, чернея чугунными стволами, в сказочной дремоте стыл сад... И можно было, забыв обо всем, заснуть...

После сырых, промозглых дней осени дохнуло холодом. Зазимки тянулись недолго, с легкими пыльными порошами, сухими заморозками по утрам. Хрустко ломался тонкий ледок побелевших луж, дороги, скопанные стужей, стали серыми, пустые телеги тарахтели по ним, как по булыжнику.

Рано темнело, и однажды, когда в избах зажглись огни, в синих сумерках вдруг густо повалил снег. Он сразу побелил крыши и заборы, прикрыл захламленные пустыри.

Снег шел всю ночь, заботливо и мягко кутая землю, перед рассветом стих, и утром люди проснулись в зиме. За окнами было разлито чистое сияние сугробов, в избах сразу посветлело, и все вокруг будто обновилось.

Набирали силу морозы, трещали по ночам деревья в палисадах, в снегах пролег твердый санный путь, темно-лиловые, еще не замерзшие полыньи на реке дышали белым паром, оттуда везли обледенелые бочки с водой.

Остро и свежо иахло дымом, по утрам он вырастал над заснеженными крышами розовато-голубой рощей. Затуманенные снегопадом горы словно придвинулись к деревне.

На восходе Егор Дымшаков пришел на конюшню и, отпустив ночного сторожа, стал задавать лошадям корм. Лошади встретили его отрывистым ржанием, тянулись к охапкам душистого сена, обнюхивали руки, били копытами в дощатый пол. Довольно усмехаясь, Егор покрикивал на них, но их не проведешь: они хорошо отличали, когда он на самом деле бывал зол, а когда кричал для порядка.

В сумеречном свете маслянисто поблескивал холеный круп председательского выездного рысака, которого, в отличие от всех остальных лошадей, держали на овсе и на хорошей мучной замеске. И хотя лошадь ни в чем не была виновата, Егор не одаривал ее лаской и даже как-то недолюбливал, несмотря на гордую ее стать и красивую, серую в крупных яблоках, масть. Рысаку он всегда последнему приносил сено, и тот, словно понимая, терпеливо дожидался, не ржал, как другие, лишь изредка косил фиолетовым глазом. Егор останавливался и невольно любовался — до чего же хорош, черт! Барии!

Наконец солнце стекло с покатой крыши, просочилось сквозь узкие оконца, зажгло лохматые лошадиные гривы, осветило опушенные инеем темные углы, и под самой крышей, в деревянных перекрытиях, запорхали и зачирикали воробьи.

Скоро прихромал Саввушка. Егор вывел свою любимую гнедую лошадь, поставил в оглобли. Эту не нужно погонять, показывать ей кнут — сама все знает. Завались хоть распьянешенек в сани — все равно привезет домой под самые окна, да еще заржет, чертушка, чтоб, значит, выходили встречать.

— На Заречный луг поедешь? — спросил Саввушка.

— Да, надо бы подальше, а то заметет потом дорогу — намучаешься.

Егор увидел председателя, подходившего быстрым шагом к конюшие, и замолчал. Но часто к ним наведывался Лузгин, видимо, что-то неотложное погнало его сюда в этот час.

Егор повернулся спиной и, как бы не замечая его приближения, старательно затягивал супонь хомута, упираясь грубо подшитым валенком в клешню и кряхтя от натуги. Лузгин остановился за спиной; было слышно, как дышал он, но Егор не оборачивался. Дел около лошади немило — закрепить вожжи, подтянуть чересседельник.

Председатель посопел, посопел и вынужден был начать разговор первым:

— За сеном собрался?

Егор не спеша обернулся, смерил председателя с головы до ног насмешливым взглядом. Ну до чего же он не выносил этого набитого чванливой спесью человека!

— Что ж, здравствуй, Аникей! — помолчав немного, проговорил Егор.— Может, я запамятовал, но сегодня мы будто с тобой не видались, а? Разве только во сне меня видел, так это ты, наверное, в счет не берешь?

У Лузгина сузились голубенькие глазки.

— У меня дел не с твое, хоть ты и поносил меня перед секретарем обкома! То в район, то по хозяйству — так мотаешься, что забудешь, когда в последний раз жрать садился, не то что...

— Никто себя с тобой не равняет! Разве это мыслимо? — сказал Егор и, похоже, даже сочувственно вздохнул.— Это, может, у кого глаз нету, а люди с понятием видят, Аникей Ермолаевич, как ты, за народ болеючи, изголодал весь — кожа да кости остались. Пошто не бережешь себя?

Хромоногий Саввушка поглядел на председателя — тучного, располневшего до того, что полы полушубка еле сходились на животе, не выдержал и, припадая на правую ногу, заковылял к хомутовке. Подальше от греха! А то завтра над припомнит — чего, скажет, горло

драл?

— Смотри, Дымшак, досмеёшься! — проводив тяжелым взглядом Саввушку, тихо, сквозь зубы выдавил Лузган. — Я долго терпел, но все же я не Иисус Христос и жилы у меня не веревочные — могут порваться...

Егор тоже перестал улыбаться и насторожился, уловив

в бегающем, ощупывающем взгляде Лузгина какое-то беспокойство.

После ссоры на мосту он не разговаривал с Аникеем наедине и сейчас вприщур разглядывал его помятое, всегда будто со сна, одутловатое лицо с низко нависшим лбом и белесыми, жесткими, точно выщипанными, бровями.

— Запрягай моего скакуна и езжай в степной колхоз за мешками. Два месяца прошло, как взяли, и чего-то тянут, не отдают.

— Полежат, не протухнут твои мешки. Засаливать их там не будут,— сказал Егор.— Не поеду. Завтра лошадям задавать нечего.

— Напрасно свой характер показываешь. Сам себя накажешь в случае чего. А я неволить не собираюсь — другого пошлю...

Егор понимал, что, отказываясь выполнить распоряжение председателя, пусть самое несуразное и никчемное, он давал Лузгину лишний козырь в любом споре и, подумав немного, хмуро согласился.

— За сеном снаряжу других, а ты мне мешки доставь! — довольный, что настоял на своем, торопливо говорил Лузгин.— А то пустят чистые мешки под картошку и вернут потом всякую рвань. Что ты, этот колхоз не знаешь,— вечно побирушничают.

Он засуетился, сам вытащил из хомутовки сбрую и вывел застоявшегося рысака. В поведении председателя было что-то загадочное, непонятное — то ли Лузгин пытался пойти с ним на мировую и искал, чем его можно задобрить, то ли задумал еще какую-то новую пакость — попробуй разгадай! Но насчет мешков он, конечно, был прав: не возьмешь вовремя — считай, пропали совсем.