Алексей Ливеровский - Журавлиная родина

В тишине скупо роняют листки деревья, но стоит только дохнуть ветру, как взлетит с березы желтое облачко, с клена розовое, с осины алое и загуляет, закружится пестрая метелица.

В голом лесу заросль полнолистных кустиков. И ягоды сохранились, похожие на красную смородину. Только они безвкусные, без аромата и приятной кислинки. В народе зовут этот кустарник по вкусу — пресная, или, с легкой иронией, барская смородина. Летом ее трудно даже найти, а вот сейчас, когда одна осталась одетой среди облетевшего прутняка, кажется, что ее удивительно много.

В оголенных вершинах трепещут последние листья. Прозрачно чернолесье, открылись в нем летние тайны. Птичьи гнезда, потемневшие, мокрые, скособочившиеся. Большая грубая площадка ястреба-тетеревятника, лохматая постройка сороки, ладно свитое гнездо зяблика, гладкая чашечка дрозда-белобровика, — все на виду.

Неуютный месяц октябрь — зябкий, мокрый, туманный, но сытный. На лугах приземистые, пузатые стога, засолены огурцы и капуста, наварены варенья, засыпаны в подвалы картошка и овощи. Неудивительно, — в октябре, говорят, и у воробья пиво.

С детства полюбились колокольчики: полевые, луговые, лесные, много их, и все нарядные, нежные, похожие на малюсенькие голубые колокола. Только не звенят они. Никогда. Летом на сильном ветру раскачиваются — и не звенят. Молчаливые, красивые цветы.

Крепкий утренник припудрил траву. На меже среди лохматой некоей кустик цветущих колокольчиков. Они замерзли.

Подул ветер, и зазвенели колокольчики. Голубые венчики тоненько, чуть-чуть слышно, отзывались ветру. Значит, звенят! Один раз в году, в пору глухого предзимья.

Октябрь, осени серединка, службу несет двойную: службу тепла и холода. Октябрь месяц хмурый, туманами укрывается, сердится злым ветром, улыбается солнцем не часто, а если улыбнется — прозрачна и холодна улыбка, зовут ее утренником.

Утренниками называют морозы, которые не держатся днем. Осеннее солнце возрождает цвет луга. Задолго до полудня согревается воздух, отходит земля, и только белый отпечаток кленового листа, перевернутого на дорожке ногой прохожего, напоминает о холодной зорьке.

Поздно улетает от нас эта маленькая птица, — держится, пока морозы не скуют грязевые болота. Смирная птичка. Упрется легавая собака, как в стеклянную стенку, стоит, дрожит, не идет вперед, посылай не посылай. Да куда ей идти? Приглядишься и… вот он! Лежит прямо под собачьей мордой в ямке, на грязи — сухой, золотистый, полосатый, как бурундук. Долгой нос вытянут, глаза не мигают.

По-немецки гаршнеп — волосяной кулик. Назван так за тоненькие, как волосы, наспинные перышки. Не простые, а радужные, — отсвечивают и синим, и красным, и зеленым, как вода в ржавом окнище. В народе зовут гаршнепа «лежень» за то, что неохотно взлетает, или «подкопытень» — это уже за привычку прятаться в отпечатке копыта, — там он вполне помещается. И еще зовут «заморозок»; из красной дичи самым последним улетает. Самым последним, при морозах.

Над одинокой березой, стая за стаей, устало машут крыльями разноцветные лебеди: днем белые, на вечерней заре розовые или бледно-зеленые и совсем черные на незакатной стороне.

Грустно смотреть на отлет журавлей — это проводы лета. Когда среди снежных туч затрубят, объявляя встречу зимы, лебеди, на душе бывает радостно. Осень — не лето, с ней прощаться легче.

Приходит вечер года, и кажется, что всё — проводы, всё последнее. Проводы тепла и птиц, последние цветы, последние листья. А не так. Скоро встреча с морозом, первый ледок хрустит на лужах — звонкий, пружинистый. Первые снежинки упадут, мягкие, ладные. Разве плохо?

В сумерках на очень большом поле встретились осень и зима. На закатной стороне над березником среди туч открылся большой и теплый прогал ржавого цвета. Там светились капли на хвое и лениво журчала вода. Это была осень. На востоке зеленая лента перечеркнула кромку ельника. Она дышала холодом. На глазах росли ледяные палочки на лужах.

На опушку вышел лось. Он протянул горбоносую голову и звучно вздохнул. В широкие ноздри вместе с прохладным воздухом попала снежинка. Лось фыркнул — пришла зима…

С вечера странно хрустела земля, и в сумерках на придорожных кустах начали расти холодные иголки.

Утром мир стал белым. Закрылись осенние дали, и лес, казалось, надвинулся на самую деревню. Всюду расцвел ослепительный иней.

Зябко. По узкой тропинке школьники провожают меня на охоту. Жаркими руками трогают они белые цветы, что распустились на кустах, и кричат:

— Студеный цвет! Студеный цвет!

Первый снег выпал, как всегда, негаданно. Жмется под деревом заяц-беляк. Он еще не «вышел» — уши, брюшко и лапки белые, спинка бурая. А тут кругом белизна. Дальше будет еще хуже: побелеет вся заячья одежда, а снег… стает. Трудно косому приспосабливаться к погоде: шуба не покупная, своя — не скинешь.

От медленного снега, от тихих порош копилась и копилась На деревьях навись, и стал лес, как крепость. На старых вырубах и просеках в дуги согнулись и плетнем перевились березки, малютки елочки утонули в снегу — только шапочки видны. В сосновом молодняке и плечом не протиснешься. Глухо в лесу, глухо и снежно.

После оттепели мороз. Закружавели деревья и кусты, даже снег под ними лохматится искристыми хлопьями. Так обильно заиндевели плакучие березы, что стали похожими на пышные фонтаны.

Неустанно и молча бьют они в голубое морозное небо.

Бушует снежное море… Белые волны ходят по полям, закручиваются, шипят, длинными струями выплескиваются на дороги и неумолчным прибоем рушатся на лесных опушках.

Есть у моряков свои, морские слова. Есть слова и для моря снежного. Скажет лесной человек:

— Снег всякий бывает. Посмотри, у опушки какие сугробы набило, рохлые, лыжи не держат. Поперек дороги надувы плетями лежат, полоз, хватают, скрипят. Над оврагами сувои завились, — не ходи туда, свалишься. В поле заструги, по ним в валенках пройти — и следа не будет, так крепки. В лесу кухта, навись…

Спят леса, промерзшие, заиндевелые; лиственные в пуховых валенках, хвойные снежные шубы накинули. Утихли воды под ледяной крышей. К ночи разойдется стужа. Кажется, даже звездам холодно.