Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы

— Два молодых здоровых человека вполне могут прокормить и себя и ребенка без спекуляции. Я ведь тоже могу поступить на работу. Вдвоем мы всегда заработаем на жизнь. А то смотри — повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить…

— Что ты, право, так, я же не ворую, — оправдывался Бунте. — Я только частным образом обслуживаю потребителей. Не у всякого есть время ездить в деревню и приобретать продовольствие на месте. А если я беру на себя эти хлопоты, доставляю, так сказать, прямо в руки — кому маслице, кому окорочек, кому кулек крупы, — по справедливости что-то ведь и мне причитается. Как же иначе? А если у людей есть лишние деньги, почему им не платить? Я силой в карман ни к кому не лезу: хочешь — бери, не хочешь — не бери. Ты сама знаешь, нахальство не в моем характере.

Но переубедить Фанию ему не удалось. И вот во имя семейного согласия приходилось кое-что скрывать от собственной жены. Поэтому Бунте и остерегался говорить ей, что при каждой поездке работает немного «налево». Дело в том, что не все продукты, которые он закупал в деревне, направлялись на базы кооператива, некоторая часть попадала прямо в руки потребителям иным путем — без участия союза кооперации. Получаемая таким образом прибыль превышала и зарплату и всякие законные проценты. Часть накопленных денег Бунте совсем не показывал Фании, чтобы не пускаться в длинные объяснения в ответ на расспросы: где достал, да почему так много? А так как он давно лелеял скромную мечту о маленькой, но солидной собственности (например, приличный особнячок в Межа-парке), то потихоньку собирал сотню за сотней. Капитал свой Бунте хранил в очень интересном и секретном месте. Каждый вечер перед сном он посещал это место и проверял свой «банк».

Почему же Фания стала такой строгой? Во-первых, появившиеся в газетах сообщения об осужденных спекулянтах заставляли ее все чаще задумываться о том, что отец ее ребенка может легко попасть в тюрьму. Вторая причина была связана с братом Фании.

Правду о смерти Индулиса она узнала летом 1945 года, вскоре после посещения Эрны Озолинь. Это известие не огорчило Фанию: ей еще в начале войны стало ясно, что он после всех своих преступлений добром не кончит. А когда однажды весной 1946 года к ним явился поздно вечером таинственный незнакомец и, сославшись на Эрну Озолинь, заявил о своем намерении остаться здесь на продолжительное время, Фания позвонила в МВД, сообщила о госте и освободила свою квартиру от его присутствия. Вскоре после этого она получила угрожающее письмо. Фания со свойственной ей флегматичностью прочла его еще раз, изорвала и ничего не сказала мужу.

Главной заботой в жизни Фании была дочка Дзидра. Девочке уже шел восьмой год, она начала ходить в школу. Что скажет она матери, когда подрастет и узнает, что дядя был отъявленным мерзавцем, отец — спекулянтом? Стыдно будет перед подругами, перед учителями. А Дзидра, как нарочно, приходя из школы, рассказывала, какой у ее соседки по парте, отец храбрый, партизаном был, какие у него ордена, или объявляла родителям, что непременно станет пионеркой. Нет, уж лучше жить попроще, да почестней. И Фания твердо решила сделать все от нее зависящее, чтобы развязаться с прошлым, чтобы черная тень рода Атауга не падала на жизнь дочери. Она даже обменяла свою довольно большую квартиру в бывшем доме отца на другую, поменьше; распродала громоздкую, полученную в наследство мебель и все ненужные вещи.

Вечером, когда Дзидра, приготовив свои несложные уроки, ушла спать, Фания сказала Бунте:

— Ты обещался к концу года подыскать другую работу. Уже декабрь идет, год скоро кончится. Нашел ты что-нибудь?

— Определенного еще ничего нет, — не подымая глаз на жену, промямлил Джек. — На мелкую какую-нибудь должность можно поступить хоть сегодня, но это все не по мне.

— А ты на крупную рассчитываешь? — спросила Фания.

— Господи, ну, конечно, на должность министра или директора треста я не рассчитываю, но директором какого-нибудь маленького предприятия вполне бы мог… На худой конец — заведующим магазином.

— Я так и знала… Заведующим магазином?.. Никаких магазинов, Джек, — тебе нужно подальше держаться от таких мест.

— Спасибо, — обиженно протянул Джек, — ты думаешь, что я и устоять не смогу перед искушением? Плохо ты меня знаешь.

— Очень хорошо я тебя знаю. Знаю, что нипочем не выдержишь, сорвешься, — безжалостно ответила Фания. — Начнешь с мелочи, а кончишь грязными махинациями. А я хочу, чтобы в нашей жизни не было ни одного грязного пятнышка.

— Тебе везде грязь чудится…

— Вот и эта поездка твоя… Спекулировать ведь едешь…

— Не выдумывай, пожалуйста, Фания. Если так рассуждать — кооперация тоже грязное дело. Почему же советская власть поощряет ее?

— Ты на кооперацию свои грехи не сваливай. Ты сам ее обманываешь на каждом шагу. Но меня обмануть тебе не удастся.

— То есть?

— А то и есть, что эта поездка будет последней. Больше по таким делам ты не поедешь.

— А если поеду?

— Тогда мне ясно, что ты жену и ребенка ни во что не ставишь. Тебе барыш дороже всего на свете. Джек, подумай сам, неужели ты не желаешь добра своей дочери?

Джек отчаянно махнул рукой.

— Э, для кого я больше всего и стараюсь? Ну, ладно, будет по-твоему — еду в последний раз. Как только вернусь, тут же откажусь от должности агента и пойду на любую работу, ка какую ты велишь. Довольна, что ли?

— Я тогда буду довольна, когда ты это сделаешь.

— Ну вот тебе честное слово, Фани.

Фания поняла, что раз Джек положил лишнюю пару белья, значит — меньше двух недель не проездит. Он всегда говорил о каких-то сложных маршрутах, по которым обязательно нужно ехать, об окончательных расчетах со старыми поставщиками; вероятно, одной недели ему действительно было мало. Она больше ничего не сказала и, убрав со стола, легла спать.

Уложившись, Бунте вошел в уборную. Защелкнул задвижку, прислушался, не встала ли Фания, после чего перегнулся через унитаз и из укромного уголка позади вытяжной трубы, куда никогда не доставала ни половая тряпка, ни щетка, вытащил коричневый бумажный сверток: это был его тайный «банк». Он развернул толстую бумагу и осторожно пересчитал деньги. Всего было сорок пять тысяч рублей. Маленький особнячок в Межа-парке был почти что в руках. Бунте как наяву видел и трубу, и красивую шиферную крышу, и окна в национальном стиле, а в одном окне — улыбающееся лицо Дзидры.

«И ты меня будешь ругать за это, Фани? — думал он, с удовольствием перебирая приятно шуршащие денежные знаки. — Ни за что не поверю… Как еще расцелуешь!..»

Наглядевшись на свои капиталы, Бунте заботливо завернул деньги в бумагу и спрятал на прежнее место.

Рано утром он сел на мотоцикл и поехал по Псковскому шоссе в северную часть Видземе.