Юлия Друнина - Проза (1966–1979)

Огромный интерес к нашим поэтам был стимулирован, конечно, и повышенным доброжелательным интересом французов ВООБЩЕ ко всему советскому.

Даже мы, скромная делегация Комитета советских женщин, не имевшая во Франции публиситэ, чувствовали обостренный интерес к себе буквально на каждом шагу, всегда и всюду, вплоть до… полицейского комиссариата — там нам вне очереди провернули какие-то паспортные формальности!

Ох уж этот парижский комиссариат! Он напомнил мне наши вокзалы времен войны. Толкотня, духота, запах давно не мывшихся людей. Помятые мужчины и усталые женщины с детьми и узлами. Оказалось, что это иностранные рабочие — в основном, итальянцы и испанцы — ожидающие разрешения на право работать во Франции.

Да, полицейский комиссариат это тоже Париж, но Париж не с парадного — не с туристского хода…

«Сольд» — это тоже Париж.

«Сольд!» — кричат витрины больших магазинов и маленьких лавчонок.

«Сольд!» — вопят рекламные щиты, оживляющие бесконечные унылые галереи парижского метро. Это слово бросается на вас с газетных и журнальных полос, его нежно и призывно повторяют очаровательные ротики кино- и телезвездочек.

«Сольд!» — звучит на устах почти всех парижанок. «Ведь только до первого февраля, — лихорадочно твердят они своим мужьям, — нельзя же упустить момент!»

Смысл этого магического слова очень прозаичен. В переводе на русский оно обозначает «остаток». Попросту говоря, в Париже, по случаю окончания зимнего сезона, идет распродажа залежавшихся товаров. И отнюдь не только зимних. Можно, например, по дешевке обзавестись микроскопом или футбольным мячом.

Возле больших магазинов «Галлери Лафайет» и «О Прэнтон», «Призюник» вынесены на тротуар длинные столы-прилавки. На них горы одежды, обуви, посуды и вообще чего угодно. Мелькают руки парижанок, перебирающих одну вещь за другой. Раскрасневшиеся лица. Блестящие глаза. И гвалт, как на птичьем базаре. И руки, руки, ощупывающие, оценивающие, судорожные.

Только очень дорогие фирмы не снисходят до «сольд». Так, например, это слово не появилось в витрине аристократического, всегда пустого магазина для любителей верховой езды.

Не подешевел и «товар», на котором специализировался маленький магазинчик, в витрине которого возятся щенки. Щенки очаровательны, но они кусаются не только в прямом, но и в переносном смысле этого слова: купить их из-за дороговизны могут немногие.

Я засмотрелась на двух совершенно неотразимых лохматых малышей под кличками «Виски» и «Водка» — хозяин магазина был, по-видимому, горячим сторонником русско-американской дружбы.

Вместе со мной на собачек глазела типичная французская семья: мама держала на руках младенца, папа держал за руки двух ребятишек, а старшая девочка — еще двух.

Да, это была типичная современная французская семья — прошло то время, когда мир кричал о катастрофической низкой рождаемости во Франции, об угрозе вырождения нации.

Правительство де Голля ввело большое денежное «вознаграждение» за каждого ребенка. Практичные француженки клюнули на эту приманку. И теперь Франция стала страной матерей-героинь. Похоже, что им плевать на Мальтуса…

Надо сказать, что эта поездка резко изменила многие мои наивные представления о Франции.

Так — увы! — рассеялась в прах красивая легенда об исключительной галантности французов.

В метро, на станциях «Пале-Ройяль» или «Сен-Мишель», точно так же, как иногда у нас на станциях «Проспект Маркса» или «Университет», мужчины развивают удивительную резвость, чтобы опередить женщин и плюхнуться на свободное место. Так же, как и у нас, кавалер может отпускать даме комплименты, удобно развалясь в кресле, в то время как объект его любезностей стоит перед ним.

Впрочем, однажды я встретила очень галантного мужчину. Это было на обеде у милейшей мадам Фалько — вдовы известного судьи, представлявшего Францию на Нюрнбергском процессе.

Какой-то славный молодой человек добровольно помогал хозяйке обносить гостей сэндвичами, вскакивал, если его собеседница встала, и вообще выглядел ихтиозавром на фоне других кавалеров.

«Сразу видно, что вы не француз! — сказала галантному молодому человеку мадам Фалько. — Французы теперь считают вежливость дурным тоном».

«Ихтиозавр» оказался англичанином, недавно приехавшим в Сорбонну и еще не научившимся, по-видимому, местным правилам мужского «хорошего тона»…

Не знаю, что случилось и с продавщицами больших универсальных магазинов. Куда девалась их общеизвестная любезность, отчасти даже стеснявшая меня в Париже несколько лет назад? Теперь ты должна долго и терпеливо взывать «мадемуазель, мадемуазель!», прежде чем надменная девица соизволит обратить на тебя внимание.

Не могу не упомянуть о забавном инциденте, случившемся со мной в одном из больших магазинов.

Я забежала туда, чтобы купить себе что-нибудь на голову. (О, парижские шляпки, мечта модниц всего мира!)

На открытом прилавке лежала в беспорядке груда всевозможных «шапо». Я занялась примеркой, положив рядом с собой на прилавок московскую, из белого синтетического меха, с козырьком, шапчонку. У нас в семье ее фамильярно называли «кепурой». И вдруг вижу эту кепуру на голове одной молоденькой парижанки — примеряет. Мала — девушка с сожалением положила ее обратно. Тогда другие покупательницы буквально стали выхватывать «кепуру» друг у друга и ссориться. Пришлось вмешаться. Посмеялись. А я почувствовала патриотическую гордость за отечественное «шапо»!

Расскажешь московским пижонкам — не поверят…

Кстати о моде, и, в частности, о том, как одеваются, держат себя, каким очередным «идолам» поклоняются сегодня во Франции семнадцати — двадцатилетние.

Здесь меня тоже подстерегали неожиданности. Никаких вызывающих туалетов, причесок «приходи ко мне в пещеру», модерных танцев, увлечений хриплоголосыми королями твистов — всего того, что я видела во Франции несколько лет назад.

Мы посетили несколько женских лицеев (средних школ) и эколь нормаль суперьер (педагогических вузов) в Париже и в провинции, например, в Реймсе и Нанси. Я много разговаривала со старшеклассницами и студентами. Они поразили меня удивительной скромностью и наивностью, переходящей порой в некоторую даже инфантильность. Никакой косметики, простенькие платьица, туфли на низком каблуке. Танцуют чинные народные танцы, увлекаются исполнителями простых мелодичных песенок.

На моих глазах однажды блистательно провалился бывший «идол» западной молодежи, король твиста Джонни Холидей. Я была уже на его выступлении в «Олимпии» несколько лет тому назад. Оно превратилось тогда в радение секты трясунов. Теперь же, когда Холидей заканчивал свои номера, раздавалось лишь несколько вежливых хлопков. Джонни нервничал. Один раз он даже обратился к залу, объясняя, что не может выступать, не чувствуя контакта с аудиторией. После этого артист издал дикий вопль и взмахнул рукой, приглашая вторить себе. Однако ответом было… молчание и даже некоторое недоумение.