Юлия Друнина - Проза (1966–1979)

А комфортабельные квартиры в новых домах недоступны не только рабочим, но и многим представителям так называемого третьего сословия — мелкой буржуазии.

Одна симпатичная учительница, с которой мы быстро подружились в Париже, долго избегала приглашать меня к себе. Потом, когда это стало уже неудобным, смущенно призналась: «Нам приходится прогуливаться во двор и мыться, сливая друг другу. Может, это и глупо, но мне не хотелось посвящать вас в такие подробности… Надеюсь, вы не разлюбите наш Париж?»

О, нет, я не разлюбила Париж! Просто, войдя в него не только с парадной лестницы, но и с черного хода, я как-то больше поняла его.

Так бывает с человеком, который становится тебе близким. Если ты видишь его не только «принаряженным», но порой и в затрапезном виде, если ты поняла не только его достоинства, но и недостатки, однако, чувство твое не прошло, значит, это — настоящая любовь, а не просто влюбленность.

Это чувство и привело меня на Сент-Женевьев де Буа — русское кладбище, приютившееся примерно в тридцати километрах от французской столицы, возле небольшой деревни, которая дала этому славянскому погосту свое галльское имя.

Тот, кто видел фильм Эрмлера «Перед судом истории», помнит, наверное, как в ответ на вопрос, где находится теперь центр русской парижской эмиграции, «играющий» сам себя бывший депутат Государственной Думы Шульгин горько отвечает, что в… Сент-Женевьев де Буа.

Кладбища, конечно, вообще не самые веселые места на земле, но Сент-Женевьев де Буа — грустнейшее из кладбищ.

Привезшая меня сюда Жермен Леймари тактично остается в машине, а я, сжимая букетик гвоздик, медленно иду между могилами.

Каждая могила рассказывает о себе на двух языках. Например: «Камер-юнкер его императорского Величества Иван Михайлович Слёзкин. Родился 1880 — скончался 1944». И ниже: «monsieur Ivean Slezcin».

«Лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка полковник Сергей Николаевич Скуратов — m. Serge Scouratof».

«Атаман Войска Донского генерал-лейтенант Богаевский Владимир Анатольевич — m. Voldemar Bogaevski».

Как сложились судьбы всех этих камер-юнкеров, полковников, атаманов, вдруг превратившихся просто в «мёсье»? Кем стали они в Париже? Шоферами такси? Швейцарами? Балалаечниками в русских кабачках?

Может, кому-нибудь из них и подфартило — преуспел на коммерческом поприще или женился на богатой.

Кое-кому — единицам, конечно, повезло по-настоящему: они сумели завоевать себе почетное место под солнцем, под таким неприветливым для эмигранта солнцем чужой страны. Русские фамилии мелькают порой в созвездии знаменитых ученых, писателей и артистов Франции. Если бы не тоска по родине, они могли бы умереть почти счастливыми. Ах, это маленькое «если»!..

А кто-то спился, опустился, сошел с круга: попрошайничает возле русской церкви. Обязательно русской — расчет на широту славянской натуры.

…Попадаются уже и могилы второго поколения русской эмиграции — людей, родившихся во Франции или увезенных из России детьми. Вспоминаю горькие строки талантливой молодой поэтессы, умершей от неизлечимой болезни, названия которой нет ни в одном медицинском справочнике, — от тоски по родине:

Несколько древних стариков и старух, тихо переговариваясь на эмигрантском русском языке, языке, где архаизмы переплетаются с галлицизмами, бредут за гробом — репетируют близкие свои похороны.

Невыносимо жить на чужбине человеку с русской душой. Но еще страшнее умирать на чужбине!..

Не могу забыть одно маленькое объявление, случайно попавшееся мне на глаза в парижской эмигрантской газете «Русские новости». Вот текст этого объявления: «Желаю переписываться с русской женщиной не моложе 60 лет. Секрет гарантирован. Анонимам не отвечаю».

Какое одиночество стоит за этими скупыми строками! Трагическое старческое одиночество…

И у могилы Ивана Бунина, одного из самых русских писателей земли нашей, человека, приговорившего себя к мучительной жизни и к мучительной смерти на чужбине, вспоминала я одно из самых сильных и самых безнадежных стихотворений забытого поэта:

…Конечно, далеко не все эмигранты имеют русские души. Некоторые вообще не имеют души. Никакой. И прекрасно без нее обходятся — блаженны нищие духом. С одним таким «нищим» — преуспевающим коммерсантом — я познакомилась еще во время первой моей поездки во Францию. Меня попросил зайти к нему его родной брат — москвич, с которым он не виделся более сорока лет.

В панике бежав с пылающей в огне гражданской войны родины, сын лавочника из Минска неожиданно разбогател в Париже, остроумно провернув одно дельце. Нет, нет — все было в рамках законности, месье уважал уголовный кодекс.

Просто его осенила одна гениальная идея.

Услышав, что некий американский продюсер начал широко разрекламированную постановку картины из бурной жизни одной, некогда знаменитой русской авантюристки, месье безумно обрадовался. Авантюристка эта доживала свой век в парижском приюте для престарелых. За бутылку коньяка и коробку конфет месье получил у бывшей светской львицы нотариальную доверенность на ведение ее дел.

Подождав пока фильм был отснят на три четверти, месье вдруг объявил ничего не подозревающему продюсеру, что героиня фильма является его горячо любимой бабушкой, которая не хочет, чтобы кто-то вторгался в ее личную жизнь и просит внука защитить ее честь. Обалдевшему от такого сюрприза продюсеру (он даже не знал, что старуха еще жива), была представлена бумага, составленная с соблюдением всех формальностей и предусматривающая все юридические закорючки.

Короче говоря, месье потребовал, чтобы съемки были бы сейчас же прекращены. Иначе он подаст в суд. Закон на его стороне. Вот так. А впрочем… Если ему заплатят соответствующую сумму, он, пожалуй, согласится пожертвовать родственными чувствами и не поднимать скандала.

Сумма, которую требовал месье, была громадной, но все-таки значительно меньше той, что продюсер затратил на картину. И скандал был ему ни к чему. Бедняге не оставалось ничего другого, как согласиться.

Так была проведена эта остроумная операция, которую месье назвал «операция бабушка». Так был заложен фундамент материального благополучия его семьи — о, месье образцовый семьянин!