Аркадий Первенцев - Остров Надежды

— Спасибо, — поблагодарил Ушаков.

— Командир приглашает. А я буду по тревоге в ракетном. — Гневушев обернулся, увидел вошедшего химика, кивнул ему: — Кстати, и ты послушаешь, Геннадий Иванович. — Обратился к Ушакову: — А я разучил ту самую, помните? — Он снял с верхней койки аккордеон, по привычке обмахнул пыль рукавом, пристроил на узком своем плече расшитый гуцульскими узорами ремень:

После второго куплета Геннадий Иванович поежился, опасливо взглянул на Ушакова, тихо сказал:

— Невыдержанная…

— Ясно. Без всяких кондиций, — согласился Гневушев и продолжал напевать. Закончив, подморгнул Ушакову, протянул аккордеон приятелю: — Повтори, лауреат художественной самодеятельности.

— И не подумаю, — отстранился тот.

— Понятно. С профессиональных позиций песенка радиационно загрязнена?

— Не сомневаюсь, — коротко ответил Геннадий Иванович, обращаясь прежде всего к подозрительно молчавшему журналисту. — Не признаю слюнтяйства в любом виде. — Энергично взмахнул кулаком. — Эта отрава тоже не имеет ни цвета, ни запаха.

— Кому-то нравится, — подзадорил его Ушаков, — нельзя же так категорично.

— Кому-то, бес с ними! Но на наших атомных лодках нет танцплощадок и коктейль-холлов. — Он внезапно замолк, к нему вернулась его стеснительность, заторопился и ушел.

Гневушев похохатывал:

— Ишь как его разобрало!.. Не правда ли, мировой паренек Геннадий? А как он проутюжил вашего брата! Верно сказал — отрава без запаха и цвета. — Гневушев щелкнул по циферблату, всполошился: — Батеньки мои, пора, пора! Акулову-то я обещал загодя притопать…

Вернувшись к себе, Дмитрий Ильич переоделся в новенькую спецовку, проверил, как сидит пилотка, и стал ожидать «время икс».

Наедине с самим собой можно не разыгрывать из себя храбреца. Волнуешься ты, Дмитрий Ильич Ушаков? Да. Посасывает под ложечкой? Несомненно. В глотке сохнет, сердце давит. На лице и под застегнутым кителем появляется липкий, неприятный пот, и так хочется толкнуть несуществующую форточку, чтобы ударила в щеки, в глаза струя свежего воздуха, снежного, морозного, из голубой атмосферы давным-давно покинутой земли.

Резиновыми крыльями шелестит вентилятор. В динамике слышится ломкий голос Кисловского, вызывающего в центральный лейтенанта Бойцова.

Почему именно Бойцова? Невольно встает перед мысленным взором Бойцов, специальность его — трюмные дела. У Бойцова сильный, дисгармоничный тенор. Музыкальный Лезгинцев затыкал уши, когда ни к селу ни к городу врывался Бойцов в хорошо слаженную песню о Юганге. Это было на чествовании доктора. Казалось, прошли года, а ведь совсем недавно пили сильванер за здоровье Хомякова, слушали голос его невесты и Бойцов орал больше всех, размахивая над головой Акулова длинными руками.

Тогда еще, наблюдая за Бойцовым, Ушаков думал: почти правило — задиристы и кровожадны слабые люди, никому из присутствовавших в кают-компании офицеров не хотелось больше Бойцова догонять и вешать подводных пиратов. А сам-то совсем не такой страшный…

По каким-то чисто интуитивным признакам Дмитрий Ильич почувствовал, что корабль сбрасывает скорость и, пожалуй, поднимается. Теоретически Дмитрий Ильич знал приметы выдвижения на позицию. Неведение становилось удручающим. Пойти в центральный? Но, вероятно, не случайно старпом передал приглашение командира явиться туда по боевой тревоге.

Лезгинцев находился в реакторном отсеке. На столике им оставлена книга с подчеркнутыми строками. Дмитрий Ильич не раз убеждался, что характер человека и строй его мыслей можно изучать по подчеркиваниям читаемых книг. Он и сам не раз тянулся за карандашом, если чья-то чужая мысль приходилась в точку.

Если подумать над некоторыми фактами, можно сделать выводы об особенностях характера Лезгинцева. Он любил заниматься «гимнастикой мысли», если употреблять его термин. Его и тогда преследовало одно и то же: человек ничтожен как физическое существо. И все же его угнетенное состояние обнаруживалось редко. Пожалуй, больше всего поражала в нем неутомимая занятость. В сравнении с ним Ушаков чувствовал себя отвратительным бездельником.

Что же отмечал Юрий Петрович? Вот оставленная им книга.

«Удачное приспособление к среде — вот что такое успех…» «Жизнь живая — это жизнь удачи; удача — это биение ее сердца». «Преодоление большой трудности — это всегда удачное приспособление к среде, требующей большой точности». «Чем больше препятствий, тем больше удовольствия от их преодоления».

«Здесь заложен добрый заряд оптимизма. Препятствия не останавливают, зовут на борьбу. Можно согласиться, Юрий Петрович», — подумал Ушаков.

«…Вот пред вами я, человек — комочек живой материи, мяса, крови, нервов, жил, костей и мозга, — и все это мягко, нежно, хрупко, чувствительно к боли. Если я ударю тыльной стороной руки совсем не сильно по морде непослушной лошади, я рискую сломать себе руку. Если опущу голову на пять минут под воду, то уже не выплыву — я захлебнусь. Если упаду с высоты двадцати футов — разобьюсь насмерть. Мало того, я существую только при определенной температуре. Несколькими градусами ниже — и мои пальцы и уши чернеют и отваливаются. Несколькими градусами выше — и моя кожа покрывается пузырями и лопается, обнажая больное, дрожащее мясо. Еще несколько градусов ниже или выше — и свет и жизнь внутри меня гаснут. Одна капля яда от укуса змеи — и я не двигаюсь и никогда больше не буду двигаться. Кусочек свинца из винтовки попадает в мою голову — и я погружаюсь в вечную тьму. Хрупкий, беспомощный комочек пульсирующей протоплазмы — вот что я такое. Со всех сторон меня окружают стихии природы, грандиозные опасности, титаны разрушения — чудовища совсем не сентиментальные, которые считаются со мной не больше, чем я сам с той песчинкой, которую топчу ногой. Они совсем не считаются со мной. Они меня просто не знают. Они бессознательно беспощадны, аморальны».

— «Титаны разрушения — чудовища совсем не сентиментальные», — вслух повторил Дмитрий Ильич, натужно разгадывая эту криптограмму. Автор книги был далек от последующих грандиозных открытий, для него пределом изуверства были всего лишь стихийные силы природы. У читателя нового века с титанами разрушения ассоциировали не тайфуны или наводнения. В памяти возникал многорукий бледный идол, позволивший взглянуть на себя только через толстое круглое стекло, непроницаемое для смертельных излучений. Рядом, у того же желтоватого ока, стоял хозяин идола — пусть прозаический командир боевой части будет назван так шикарно. Его лицо? Нет, не хозяин. Мутное, подавленное и в то же время жесткое и враждебное. Скептики улыбнутся, ортодоксы нахмурятся, злопыхатели обрадуются, если описать именно так… Нет, силы пока еще неравны, титаны сильнее, и их не укротишь бумажными инструкциями и интегралами. Бок о бок с такими Перунами, в глубине океанов, эге, черт забери скептиков, вас бы сюда!.. «Вот пред вами я, человек — комочек живой материи, мяса, крови, нервов, жил, костей и мозга, — и все это мягко, нежно, хрупко, чувствительно к боли».