Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т. 3. Буря

— Ты только подумай, Петер, у нашего соседа Лиепниека сорок пурвиет отрезали. А земля какая, хоть на хлеб вместо масла мажь! И кому же она досталась — хибарочнику Закису, у которого куча детей.

— Закису? — негодующе повторила Элла. — Это который круглый год работал по усадьбам?

— Этому самому. Теперь хвастается, что следующей весной не придется гнуть спину за других. Пусть, мол, в сенокос на него не рассчитывают, теперь он сам хозяин, — пренебрежительно посмеиваясь, продолжал старик.

— Право, жалко, такое прекрасное хозяйство разорили, — вздохнула мамаша Лиепинь.

— Петер, разве это правильно? — обратилась к мужу Элла.

— Сколько еще осталось земли у Лиепниека? — спросил Петер.

— Сколько закон разрешает — девяносто пурвиет, — ответил Лиепинь. — Такая усадьба… Машины… Четыре лошади… Круглый год работали два батрака и две девки. Разве в Латвии не осталось уже необработанной земли? Обязательно надо сажать на готовенькое? Ведь этому самому Закису можно было отвести какую-нибудь вырубку или край болота. Пусть потрудится, постарается, тогда ему эта землица еще милее станет, да и государству выгода. Чужими трудами пользоваться — хитрость небольшая.

— Да Закис проработал на этой земле всю свою жизнь, — возразил Петер. — Пока у него своей земли не было, он обрабатывал чужую. За это время он бы и вырубку превратил в пашню.

— Повезло, прямо повезло человеку, — сказала мамаша Лиепинь. — Может, он бы здесь и не получил ничего, если бы не выстроил свою хибарку рядом с усадьбой Лиепниека.

— Ну, и девяносто пурвиет тоже не мало, — заговорил опять Петер. — Лиепниеку впору с ними справиться.

— Да ведь хозяйство-то разорили и у нас одним соседом больше стало, — не унимался Лиепинь. — С должности волостного старшины Лиепниека тоже сняли, а чем он был плох? Я по крайней мере жаловаться не могу. А что дальше будет, когда эта голытьба начнет править, — один господь ведает.

У самого Лиепиня земли не отрезали, и должностей он не занимал, но всегда старался тянуться за крупными хозяевами, во всем брал с них пример.

Во время ужина Петер испытывал тягостное чувство. На правах родственника тесть ворчал на каждое начинание советской власти, всюду он видел непорядки, все ему не нравилось. Глумясь, рассказывал он, как в волостном исполкоме проводили первый митинг новохозяев и подняли красный флаг.

— Первым делом они сожгли портрет Ульманиса. Ну зачем это нужно? И зачем понадобился арест полицейского надзирателя? Такой ласковый и вежливый человек. Бывало, каждый раз, как встретит меня, всегда здоровается: «Как поживаете, господин Лиепинь?»

— Наверно, что-нибудь натворил, — сказал Петер. — Зря никого не арестуют.

— Ну, один раз человек поймал помощника учителя с воззваниями и под Первое мая подкараулил мальчишек, — они подымали на сосну красный флаг. Стоило ли за это арестовывать?

— Действительно, какие безжалостные, — поддержала отца Элла. — Если за такие мелочи начнут мстить, то все порядочные люди от вас отвернутся.

— С этим помощником учителя я два года просидел в одной камере, — стараясь говорить спокойно, начал Петер, но срывающийся голос выдавал его волнение. — А этих ребят в полицейском участке высекли нагайками до потери сознания, потому что они не признавались, откуда взяли красный флаг.

— А почему тогда не признались? — простодушно удивлялась Элла. — Признались бы, и никто бы их не тронул.

— Тогда ведь такие времена были, — объясняла мамаша Лиепинь. — Тогда иначе и нельзя было.

Петер понимал, что говорить с этими людьми бесполезно. Многие годы уйдут на переделку их сознания. Замкнулись они в своей старой толстой скорлупе и на все смотрят глазами прошлого. Очутившись в кругу семьи, Элла тоже почувствовала себя хозяйской дочкой. По правде говоря, она и в городе жила настроениями отцовской усадьбы, и эти настроения мешали ей понять ту правду, за которую боролся ее муж, которой он отдал себя целиком.

Так прошел вечер, так прошло и следующее утро. После завтрака мамаша Лиепинь с Эллой сели в рессорную тележку и поехали в церковь.

— Не подумай, Петер, что я туда за чем-нибудь… — оправдывалась Элла. — Мне только хочется повидаться с подругами.

Когда женщины уехали, Петер оделся и пошел побродить. «Куда, к каким людям ты попал? — спрашивал он себя. — И они еще считают себя правыми? Ох…» Он жадно вдыхал свежий воздух. За стенами душных комнат, за стенами усадьбы Лиепиней, где из всех углов вставали тени прошлого, он почувствовал себя лучше. Подавленное настроение постепенно рассеивалось.

Хибарка была сколочена из горбылей, бракованных полусгнивших досок, расколотых жердей — и больше походила на дровяной сарай. Односкатная пологая крыша, жестяная труба, два крохотных оконца, низкая дверь, в которую можно было войти только нагнувшись. С одной стороны к хибарке примыкала небольшая пристройка из материалов попроще. Там находилось главное богатство Индрика Закиса: лошадь, корова и подросший поросенок.

За постройкой сразу начинался кустарник. Небольшой ручеек журчал в ольшанике, неся к реке свои прозрачные воды. Русло ручейка в одном месте образовало колдобину, где новохозяева черпали питьевую воду, — колодец еще не был вырыт. На одинокой березе, украшавшей это бедное поселение, была прилажена новая скворешня, но обитатели ее уже улетели и только вороны и воробьи оглашали воздух карканьем и чириканьем.

— Заходи, — предложил Закис Петеру Спаре после недолгого разговора во дворе. — Здесь еще простудишься. Придется мне отвечать за твое здоровье.

Закис был стройный, сухощавый человек средних лет. По случаю воскресенья подбородок его был гладко выбрит; густые каштановые усы не отличались цветом от огрубевшего под ветром и солнцем лица. Какие у него были руки — большие, огрубевшие, с сильными узловатыми пальцами, привыкшие управлять всякими орудиями, начиная от рукоятки плуга и кончая багром плотовщика и киркой камнелома. Когда-то Петер Спаре целое лето проработал с ним на сплаве, там они и познакомились.

— Все сам построил? — спросил он новохозяина.

— А то кто же, — ответил Закис. Белые крепкие зубы его блеснули под усами. — Куда ни глянь — все сделано своими руками, но мне ведь помогает мое войско — слышишь, возятся! Только самого главного помощника нет, пошел учиться на лейтенанта в пехотное училище. Я так считаю: если уж мальчишке хочется стать военным, чего же держать его — пусть учится.

Жена Закиса, на лице которой тяжелая работа давно вытравила румянец, неприязненно взглянула на мужа, когда тот ввел в маленькую кухоньку гостя. Таков уж женский нрав, — не радуют гости, если они приходят не вовремя, когда в доме еще не прибрано. Зато у детей появление Петера вызвало живейшую радость. Младший еще не вполне доверял своим ножонкам и держался за материн подол. Все они с напряженным вниманием уставились на незнакомца и серьезно, будто выполняя трудную работу, поздоровались с ним за руку. Младший после этого проковылял до ближайшего угла и залился смехом.