Владимир Федоров - Белая Невеста

Я очумело смотрел на Нину. Вот так-так! Вот так белая невеста!

— Извиняюсь, — говорю. — Одна на рыбалку? Не скучно? Ну, хотя бы папашу-старичка прихватили…

Как глянула она на меня своими синющими глазами и — ни звука. Только битые морские ракушки на аллее носком босоножки рыть стала.

— Нет у меня отца.

Не помню, как очутились мы с ней у той самой радужной скамейки, где еще недавно снились мне страшные сны. Нина села, а я стою. Приглашает присесть, а я стою:

— Благодарю. Видно, наша сидячая профессия виновата. Люблю размяться…

А у самого пострадавшая часть вся ноет и горит от ее ударов. Но злиться на Нину нет никакой возможности. Да что это со мной? Может, я так и не проснулся?

А тишина! Слышу: даже ехидная «бесстыдница» перестала листьями шелестеть. С моря предрассветной сыростью тянет. А мне совсем не зябко.

— Когда я была маленькой, — Нина улыбнулась, — привез папа домой занятного кавказского медвежонка. В шапке умещался. Такой подлиза! Любил мне пятки лизать. Язык, как наждак. Но я терпела. Вырос — стал сластеной и попрошайкой. Отбоя нет! Мама его боялась. Заперли мы его в сарае. А ночью, когда все спали, подрыл он землю, вылез из сарая. Окно в спальне раскрыто. Словом, Мишке повезло больше, чем сегодня вам…

Ох, эта Нинина усмешка!

Не знаю: не то слушать, не то просто на нее глядеть. А она вроде не мне — себе рассказывает:

— Влез Мишка на подоконник. Мама проснулась: на окне что-то косматое, страшное. Стала папу будить, а тот спит как убитый. Чудище уже на полу. Вскочила мама и замерла. А Мишка, переваливаясь, подошел к ее ногам и спокойненько стал пятки лизать. Мама — на стол: «Помогите!» Папа открыл глаза да как захохочет! От его хохота да маминого крика и я подхватилась: «Ах ты, Мишка, короткий умишко! Всех перепугал!..»

Мне почему-то показалось, что слова «короткий умишко» больше относилось не к неуклюжему медвежонку, а ко мне.

— И где вы, такая насмешница, родились? — спрашиваю.

Прищурилась:

— В Белой Невесте!..

— Интересно получается! А я с Белогорщины. Пожалуй, у нас лучше. Одних соловьев в краснотале — целый полк. Что твои автоматы! Щелк! Щелк! А у вас только цикады верещат…

— Отщелкали, Иван Иваныч, белоневестинские соловьи… — Глаза у Нины грустные, а губы усмехаются. — Зато у нас море!

— И у нас море было! — не сдавался я. — В древности. И остались от него меловые горы. Потому и Белогорщина. И сосны на мелу. И грибы у нас только белые…

— А Белая Невеста у нас! — насмешливо протянула Нина. — А песни какие! — И сыпанула вполголоса:

И тут я осекся. А потом нежданно-негаданно на меня смелость нахлынула:

— Нина, а почему вы одна? Где ж боевая взаимовыручка?.. Вижу: и губы, и глаза усмехаются.

— Как-нибудь и сама за себя постою! Атаку мою, гражданин форточник, вы уже испытали. Была и в обороне. Возвращаюсь вечером, а у нас в подъезде кто-то лампочку вывинтил. Видно, целоваться мешала. Поднимаюсь по ступенькам, а сверху тусклый свет. На площадке тень покачивается. Пригляделась — незнакомый красавчик. «Синьора! — говорит. — Пойдем на „Развод по-итальянски“. У меня два места! — Размахивает скомканными билетами, а от самого так ароматно несет! — Вот ключик! После кино — полная бутылочка и сладкая жизнь». «Погоди, дорогой, — отвечаю. — У меня своя бутылочка имеется». — Достаю из сетки наш тонизирующий напиток да как тресну по протянутым ручищам. А ему хоть бы что. «Не брыкайся, лошадка». «Ух, калека двадцатого века!» — И с лестницы спустила…

— С лестницы? — Мне почему-то стало зябко. — Да-а!.. Ну, этому-то киношнику туда и дорога. А все же боязно, Нина, с вами не только сидеть, но и стоять. Одно слово — казачка!

— А вы не бойтесь! — А сама непонятно улыбается. — Знаете, как папины бойцы до войны пели? «Нас не трогай — мы не тронем!» Ясно? И в монашки не собираюсь. Терпеть не могу кисло-сладких барышень. У них в глазах какая-то поволока. А меня отец звал Синицей-озорницей. Только моря его Синица не подожгла… — И почему-то замолкла. — Я и с мамой, гражданин форточник, воевала. Запрещала она мне, пионерке, в нашем саду загорать. «Ах, неприлично! Ах, что скажут соседи!» И написала я тогда на груди спелыми вишнями: «Протестую против домостроя!» А теперь ни мамы, ни отца… — Она поднялась. — Извините, разговорилась… Иной раз целый день молчишь за баранкой. — Усмехнулась. — Ну, если трусите со мной сидеть, тогда пройдемся. Что-то не сидится…

— Не сидится, — говорю.

Вот не думал, что на рассвете берег такой просторный! Непривычно как-то, словно никогда тут не бывал.

Над притихшим морем курчавился легкий туман. Прибрежная галька, унизанная капельками росы, поскрипывала под Ниниными босоножками. А над тающими клочьями тумана, над синим морем сочно наливалась вишневая полоса. Уж не из тех ли спелых вишен довоенного детства?

— Смотрите! Смотрите!.. — В Нине проснулось что-то ребячье. — Где на дне водоросли — море синее, а где их нет — голубое. А вон там далеко-далеко — видите? — Ясная дорожка. Ее никто не делал, она из ясного камня. Сама в море убегает… — И так засмеялась, что на переносице лучистые морщинки сбежались. — Хотите — искупаемся?

— А что! — говорю. — Была не была!..

Эх, неприкаянная твоя душа! В эту минуту я готов был прыгнуть с ней в море с самой крутой скалы.

Но тут из туманной пелены перед нами выросла зеленая фигура, будто вырубленная из малахита. Это был рослый солдат в плащ-палатке, из-под которой выглядывало зоркое дуло автомата.

Нина побледнела.

— Товарищи отдыхающие! — раздался оглушительный бас. — Тут пограничная зона. Разве вам не говорили, что ночью и на рассвете…

— Мы новенькие, — соврал я.

Впрочем, я и в самом деле был почти новенький.

А Нина — ни звука. Опустила свою голову с толстенными белокурыми косами, побрела прочь от рассветного моря. Вдруг резко нагнулась, что-то подняла.

Я шел рядом. Гляжу: а у нее в руке ясный камушек с алой сердцевиной.

— В камушки, — говорю, — играете?

Молчит.

— Вы думаете, отчего он такой красный?.. — тихонько спросила Нина и сжала пальцы. — От матросской крови. От крови наших десантников…

Я не мог ее узнать.

— Крутятся тут летом среди честных людей всякие… — шептали с ненавистью ее губы. — А того не знают, сколько тут замечательных ребят полегло… Весь папин батальон…

— Нина! — пытался я, как мог, ее успокоить. — Зачем же вы так? Я, конечно, понимаю…

— Ничего вы не понимаете! — отрезала она. — И вообще, кто вы такой? Что вам от меня надо? Уйдите с моих глаз!..