Владимир Федоров - Белая Невеста

Мне бы только до вокзальной билетной кассы дотянуть! Непривычен я лечиться. Соскучился по настоящей баранке. Скоро уборочная…

Гляжу: на Тещином повороте из-под знакомого берета выбились белокурые волосы. Не химические, живые. И глаза синющие за ветровым стеклом. Ближе, ближе…

«Может, тоже, — думаю, — мерещится?»

Нет! И «Волга» правдашняя, с черными шашечками на боку. И так я загляделся, что впервой в жизни спутал левый и правый поворот. Я влево — и она влево. Я вправо — и она туда. И у «Волги» словно не фары, а синие глазищи.

В мозгу как молния ударила: «Сейчас врежемся и — кувырком в море! Оба…» Нет, уж лучше один. Все равно жизнь дала трещину. Эх, неприкаянная твоя душа!..

И повернул я на том Тещином языке на девяносто градусов. Только и успел крикнуть:

— Прощай, Нина!..

А потом как во сне. Свистит, гудит. Болтает меня, будто в самолете. Сосны, скалы подо мной. Рябит, скачет все в глазах. Не поймешь, где небо, где море.

«Гу-ух!..»

Будто ватным одеялом накрыло. Ничего не помню.

Чувствую: кто-то меня трясет. Открываю глаза: она. Волосы мокрые, платье мокрое. И с меня кровавые ручейки текут. Весь в ссадинах. Лежу на камне, а рядом море хлюпает.

— Очнулись? — наклонилась белокурая. — И как вас угораздило?

— Бывает… — шепчу. — Как вы меня вытащили, Нина? На удочку?

— Я ж морячка… — улыбнулась невесело. — Ныряла. Вытащила на ясную дорожку… откачала… А за вашим «Запорожцем» на дне крабы присматривают.

Я только головой кивнул. И вдруг вижу неподалеку ту самую диковинную скалу в море, что Нина мне в первый день показывала. А в скале — пробоина, а сквозь нее небо видать. И такое оно нетроганное, синее, что и сказать невозможно.

— Гляди, морячка… — шепчу. — Твой Парус…

— Сам еле дышит! — удивилась она. — А туда же… Глазастый! Этот Парус, Иван Иваныч, не только турецкое ядро — и немецкие пули ласкали. По нашим катерам били. Тогда-то отец и поднял десантников в атаку… — Замолчала моя белая невеста.

Полез я в свой мокрый карман, нащупал и вынул ее камушек. С боков он ясный, а в сердцевине словно кровь запеклась.

— Сбереги, морячка. В больнице могу потерять…

— Сберегу… — И задумалась. — У меня, Иван Иваныч, с морем свои счеты. Жених мой уже после войны… Спасал других, а сам…

Шипучая волна ударила о Парус и разбилась.

А перед моими глазами почему-то так ясно встал бетонный столбик с потемневшей стальной пластинкой.

— Нина, скажи… Там, за водопадом, на бетонном столбике… Это о нем?

Кивнула.

— Вынесла его ошалевшая речка в море. Не спасло… — Вижу: с ее мокрых кос на горячий камень — кап, кап. — И тебя, «Запорожец», чуть не забрало…

А море так виновато хлюпает, ластится к острым каменьям, будто сказать что-то хочет, да не может.

Провела Нина пальцами по моим взъерошенным волосам:

— Оно, «Запорожец», доброе, море-то! Раны, хворобы лечит. Да слепое! И не того, кого надо, может накрыть…

Слился голос моей белой невесты с тихим хлюпаньем моря.

Зажмурил я глаза и почудилось: будто плыву куда-то. Да что ж это со мной, братцы, творится? И уже не знаю, то ли это седая моя мать, то ли Нина у нас на Белогорщине поет:

А я все плыву, плыву. Вишни прямо над водой на могилах цветут. И осыпаются. Ветер студеный подул. Ой, люди-человеки! Цепляюсь за коряги — не выберусь. Плыву…

И приплыл я в белую палату. Почти такую же, как у нас на Белогорщине. Только там из окна видны высоченные сосны прямо на мелу, а тут — узорчатый «Золотой якорь» на волнах.

Не забуду первой ночи в палате. Душно. Не спалось. Даже ворочаться было трудно. Хорошо еще, живая морская вода ссадины мои подживила.

Под раскрытым окошком кусты роз так пахнут, что можно задохнуться. Видно, только распустились… Рядом то баян затоскует, то какой-нибудь самодельный тенор зальется под переборы гитары:

Потом все стихло. Курортный режим! Только цикады верещат да море вздыхает. Нина, где ты?..

В «Золотом якоре» завлекательная княжеская реклама погасла. Темень.

Рядом со мной на койках мои еще неизвестные соседи сладко похрапывают: кто тихонько, кто с соловьиным присвистом.

Одному мне не спится. Слышу, как раскрытая рама от свежего морского ветерка поскрипывает. Да от дурманных роз нет никакого спасения. Натянешь на голову казенное одеяло, а оно само сползает. Эх, неприкаянная твоя душа!

И вдруг слышу знакомую, неотвязную музыку:

«Д-з-з!.. Д-з-з!..»

А! Добро пожаловать, заморские комарики! Ешьте меня, ненаглядные! Ешьте! Видно, давненько не было на вас норд-оста?

А под самым ухом:

«Д-з-з!.. Д-з-з!..»

Потом как-то сразу посветлело. В чем дело? Не пойму. Гляжу: на моей подушке красные пятна пляшут. Может, и вправду я на голову захромал?

Глядь — вся палата красная: подушки, одеяла, стены. А за окошком шум, беготня, крики:

— Горим!..

Кто горит? Мы? Хочу подняться — не могу. А за окошком:

— Включайте фонтан! Он же противопожарный! Включайте!

— Движок не работает!..

Проснулись больные. Кто мог ходить, сбились у окошка.

А я на койке ерзаю. Слышу: завыла машина. Пожарники!

— Тушат? — спрашиваю у тех, кто у окошка.

— Стараются!

А «Золотой якорь» горит как свеча. Газету в палате читать можно.

И вдруг среди других голосов отчетливо слышу приятный голосок белоневестинской мадонны:

— Он поджег! Он! Сам грозился! У меня на пленке записано. Парадокс! И откуда берутся такие в наше время? Поджег, сел на мой «Запорожец» — ищи ветра в поле!..

Под окном и в палате так загудели, что у меня по спине холодные мурашки пробежали. Не от страха, нет. От обиды.

— Не верьте! — кричу. — Я тут! Как же я мог поджечь, если подняться не могу? А ее «Запорожец» в море купается. В соленой воде следы от ее шоколадных ручек отмывает. Ой, люди-человеки! Милиция разберется, кто поджег.

Не покрыл ночной пожар солидной недостачи у моей ослепительной хозяйки. Видать, не солнце, не море, даже не мужчин, включая Пеку, любила Раиса Павловна больше всего на свете, а аккуратную фигурку на круглой резиновой подкладке. И затейливую надпись на ней: «Золотой якорь».

Говорят, когда отобрали у белоневестинской мадонны печать, крупные слезы покатились из ее болотных глаз.

Все движимое и недвижимое имущество Раисы Павловны Зыбиной, в том числе и помятый, с зеленой бородой «Запорожец», что водолазы со дна морского достали, — все милиция конфисковала.