Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Там Лузин сказал:

— Опись имущества — утром. Сейчас — к Кочетову. Кто пойдет?

— Никто, — ответил за всех Андрей Михайлович.

— Ох, робята, робята! Беда мне с вами… Сам пойду. С милиционером вдвоем.

— Нет. Не пойдете и вы, товарищ Лузин, — отрезал Федор. — Я пойду. Один.

— Ну и ну! — удивился Лузин, покачав головой. — Ну и катавасия! Сам аллах не разберет вас.

Федор пошел к Кочетовым. Василий Петрович недвижимо сидел за столом, беспомощно опустив руки.

— Ты чего, Федя? — спросил он чужим голосом.

— Василий Петрович, сват! Слушай и верь. Мамаша с Анютой пусть сейчас же идут ко мне в дом. Анюта там и останется. Ты запри дверь и отдай ключи мне. Сам иди — садись в сани… Придется попутешествовать. Мы с Ваней написали письмо о тебе в обком и в ЦК… И еще кое о чем. Верь: говорю правду.

Василий Петрович задал самый главный, по его мнению, вопрос:

— А как же скотина? Кто ее будет кормить? Я-то — что! Скотина пропадет — чем семья жить будет?

Федора до глубины души тронул вопрос Василия Петровича. Он отвернулся, чтобы скрыть дрожь нижней губы. Нервы сдали совсем. Бессонные ночи и треволнения сделали свое дело. Большие силы требовались Федору, чтобы сказать последние слова:

— Ну… пойдем, сват.

Василий Петрович встал, перекрестился в передний угол и глухо проговорил, обращаясь к дочери и жене:

— Прощайте, покедова… Кто ж его знает, как оно будет там?

Анюта и мать ее приникли к нему и тихо плакали.

Потом Василий Петрович вышел со всеми вместе, сам запер ворота изнутри на засов, а дверь снаружи на замок, отдал ключи Федору и сказал еще:

— Не дай хозяйству загибнуть, сват Федя. И о них подумай, — кивнул он на женщин.

— Ей-богу, вернешься, сват. Голову даю на отсечение — вернешься, — убеждал Федор, теперь уже, казалось, спокойно.

— Дай-то бог, — утешительно согласился Василий Петрович. И видно было, что ему от слов Федора все-таки стало легче.

Когда подошли к саням, Федор сказал:

— Вот вам еще «кулак».

Сани отъехали. В них было пятеро: Сычев с женой, Кочетов, один милиционер и возница.

Ваня Крючков стоял, стоял вместе с другими на крыльце и неожиданно выпалил в сердцах:

— И какого дурака занесло в наш район!

— Как сказать, — откликнулся Лузин. — Каша крутая заварилась… А насчет «дураков» — тихонько. Чуешь иль нет?

— Чую, — сердито ответил Крючков, запирая дверь Сычева и готовясь ее опечатать.

Вдруг Лузин вскрикнул:

— Что это?! Смотрите! Зарево!

Вслед за ним Андрей Михайлович закричал уже во весь голос:

— Пожа-ар! Пожа-ар!!! Рятуйте, добрые люди! По-жа-а-ар!

Сразу в трех местах села вспыхнули пожары.

…К утру не стало трех хат: у Андрея Михайловича, у Ваниного дяди — Степана Крючкова и у Матвея Степаныча Сорокина.

Когда Миша бежал на пожар, его ранили из-за угла в левую руку. Он дважды выстрелил в ответ и вернулся бегом домой, зажимая рану. Федор, Андрей, Ваня и Лузин держались все время неразлучной четверкой и потому избежали нападения.

Начался террор. Злой дух Дыбина и Степки Ухаря витал над Паховкой. Что мог сделать один милиционер Ярков? Он беспомощно разводил руками, составлял протоколы на пожарах, опрашивал, допрашивал — только и всего.

Утром Федор, осматривая соломенную крышу своего сарая, нашел раздерганную дыру и в ней фитиль с патроном, наполненным порохом. Фитиль заглох. Значит, надо ждать еще.

Экстренно собрали заседание партячейки. Решили просто и коротко: дома не ночевать, выловить или убить.

Но кто — кого, еще не было ясно, потому что на второе собрание колхоза, где надо было решать, как ухаживать за лошадьми, как собрать корм, кого выбрать конюхами, не пришло и половины колхозников. Кое-кто из них обнаружил «подметные письма» с угрозами и назначением дня расправы. Поэтому и боялись не только идти на собрание, а даже выходить из дому. Страшные были те ночи в Паховке.

…А Василий Петрович все ехал и ехал.

Тоскливо повизгивали полозья саней. Всхрапывали лошади, позвякивая удилами. Снежное поле в ночи было опутано мутью. Иной раз казалось, что не сани едут, а мимо них проползают смутно видимые вешки. И тогда Василию Петровичу чудилось: все ползет назад, жизнь его остановилась, а он сидит среди снегов, покрывших чернозем.

Но вот он услышал, что подкова у одной из лошадей пощелкивает.

— Негоже так, — сказал он вознице. — Подкова отрывается. Себе убыток и лошади вред. Следить надо.

— Какой мне убыток! — добродушно возразил тот. — Не мое же. Оторвется — купют.

— Тебя как зовут-то?

— Мироном зовут.

— А меня Василий.

Вмешался милиционер:

— Разговаривать не велено.

Снова слышны только полозья. Их звук не радовал Василия Петровича, как раньше. Куда он едет? Зачем? В чем он виноват? За что его, как арестанта, везут под охраной? За что? Эти вопросы больно отдавались внутри так, что кольнуло сердце. Он не мог ответить себе, но и без ответа оставить был не в силах. И он не утерпел:

— Товарищ милиционер! За что?!

И сколько тоски послышалось в этих словах! Голос Василия Петровича дрогнул. Он повторил еще, но уже совсем тихо:

— За что?

Милиционер молчал, но и не остановил арестанта.

— Аль уж ты не человек? — теперь, казалось, спокойно спросил Василий Петрович.

— Да откуда же я знаю — за что?! — неожиданно с горечью ответил милиционер. — Приказано — выполни… Служба такая.

— Известно дело… Ну раз так, то…

— Не велено… Прекрати разговор…

— Служба, — согласился Василий Петрович и умолк.

Но вопрос «за что?» стоял неотступно. И так обидно стало Василию Петровичу, что он снова не сдержался и через некоторое время сердито бросил в серую зимнюю ночь:

— И бог, должно быть, забыл о нас.

Милиционер сказал:

— Ты сядь-то поудобней. Чего на одной коленке прилип к саням? Садись сюда.

Василий Петрович сел с ним рядом.

— Василий, значит? — спросил тот.

— Ага, Василий… Петрович по отцу. Кочетов моя фамилия. А твоя?

— Мешков…

— Конечно: служба, она разная бывает… — Василий Петрович помолчал и спросил: — Значит, едем?

Милиционер не ответил. Он сидел, опершись на винтовку.

В ту роковую ночь трех пожаров сани остановились у районного нардома в Козинке. Кочетов встал сам. Сычева с трудом растолкал милиционер (так крепко спал он спьяну). Лукерья взяла мужа под руку, и они втроем пошли впереди милиционера.

В зале уже было человек двадцать мужчин с женами, детьми и узлами. Никто не спал. Кто-то из женщин вопил как по покойнику. Сычев хорохорился во хмелю.

— Все тут кулаки? — крикнул он входя. — Аль еще остались где?

Никто не ответил на такую «шутку», да и сам он понял, что не туда загнул.

Василий Петрович сразу же хорошо поел, считая это сейчас самым главным, потом присел прямо на полу в уголке, втянув голову в плечи, так что виднелась одна борода, и приготовился подремать. Но вскоре услышал голос: