Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Побывал и у своего давнего коллеги, агронома М. М. Котлярова, председателя колхоза «Первое мая», где изменения в поле меня поразили. С удовольствием побыл в тракторном отряде совхоза «Победа», где бригадиром давний мой товарищ по труду в поле Н. С. Устьянов, который, кажется, умер бы, если его заставить просидеть без дела дня три. Встречался со многими трактористами и колхозниками. Все это люди, к кому лежит мое сердце, о ком всегда вспоминаю с благодарностью за их каждодневный почетный и великий труд, о ком надо — очень надо! — писать обязательно. Пусть не посетуют на меня за то, что напишу не сразу…

Тетради полны записей. Сердце полно радости оттого, что проехал по старым местам и незаметно для себя протянул нить из прошлого колхозов к настоящему, оттого, что мы уже научились делать большие урожаи, оттого, что люди уже не те, что были, — они стали лучше, внутренне красивее и внешне бодрее.

У меня было хорошо на душе. Нет, не утерпел! Заскочил еще раз на часок-другой в колхоз «Россия». Вместе с Николаем Андреевичем Бояркиным и Василием Викторовичем Жидковым мы совершили на автомобиле маленькую экскурсию… в прошлое: поехали на то место, где было когда-то имение Н. В. Станкевича. Оно расположено в десятке километров от Ольшана, на границе Воронежской и Белгородской областей.

Еще сохранилось несколько деревьев от бывшего сада помещика, за ними никто не ухаживает, они доживают век уже корявые и причудливо неприглядные — последняя память о прошлом. Развалины древней церквушки, построенной отцом философа В. И. Станкевичем в 1839 году, поросли чертополохом. Мы стояли на маленьком пятачке старой России и смотрели вниз, на луг, чуть задернутый дымкой дали.

Василий Викторович сказал в раздумье:

— Вот на том лугу, наверно, Алексей Васильевич Кольцов и читал мужикам стихи.

— Почему так думаешь? — спросил Николай Андреевич.

— А как же? Ведь он гнал гурт скота. Значит, остановился на ночь, на выпас… А вечером и читал.

— Это он его позвал с луга в помещичий дом? Вот сюда? — Николай Андреевич показал на то место, где был когда-то дом.

— Должно быть, так…

— Во всем Ольшане было двадцать человек грамотных, — проговорил, казалось, без всякой связи Николай Андреевич. — Книжечка такая есть у нас древняя, ее какой-то псаломщик писал — там написано: грамотных двадцать человек… Подумать только!

Разве нам надо было много слов, чтобы понять друг друга!

Разве ж мог иметь в мыслях помещик, хотя бы и такой талантливый и ищущий истины, как Н. В. Станкевич, что вот здесь будут так стоять эти два «мужика», два потомка тех, кто защищал Родину от набегов врага и чьи внуки и правнуки, преклонив колена в помещичьей церквушке, просили бога, чтобы он дал хлеба. Разве ж мог он подумать, что мужики будут управлять всеми окрестными землями как хозяева, что они преобразят землю и… самих себя.

Но это свершилось. Свершилось что-то необыкновенное, великое, чего до сих пор многие там, на Западе, не могут понять. Даже мы сами, прошедшие трудный путь к новому, не всегда как следует оцениваем то, что свершилось в нашей жизни и что сталось с человеком.

Так мы и думали, стоя все рядом.

Через несколько минут мы покинули это место. А еще через некоторое время мы уже въехали в могучую, веселую, густую и радостную озимую пшеницу; потом скрыла от нас горизонт кукуруза. Мы приехали с маленького пятачка старой России в новую Россию — в колхоз «Россия».

И мне стало спокойнее на душе.

Но на трудном подъеме все равно будут возникать вопросы «почему» и «как надо лучше». Их надо решать возможно быстрее. Когда дорога идет в гору, не надо брать с собой ничего лишнего.

Мы разговаривали об этом как друзья и расстались друзьями.

…И вот я снова в пути. Путь продолжается. Дорога зовет. Дорога идет в гору.

Июль — август 1961 года.

Солнце еще не вставало, но уже завладело половиной неба: на горизонте оно золотисто-голубое, вверху — голубовато-розовое, дальше, к западу, темновато-голубое. Три цвета, пронизанные голубизной, и никаких переходов-границ.

Утро. Весна.

Город, вполоборота, обращен грудью к восходящему солнцу.

Стою у Помяловского спуска, опершись на перила. Внизу синевато-молочный туман так плотно закрыл пойму, что кажется, пойди напрямик — поплывешь. А в утренней дымке, что над туманом, еле-еле выступают верхушки домов на левом берегу. Тихое утро, спокойное, мирное. Хороши утренние зори в моем Черноземном крае!

И туманы утренние хороши. Люблю смотреть на туманы. Кажется, за ними скрыто прошлое. Бывает, вот так закроешь глаза и…

Встают перед тобой могучие сосновые леса, там — на левом; дубы вековые раскинули богатырские шатры свои по крутояру, здесь — на правом берегу. Глубокая и широкая река с островом посредине… Хозяин дремучих лесов — медведь; огромный и добрый зверь — лось; умный и трудолюбивый строитель — бобр; храбрый, неуклюжий, но быстрый кабан; и трепетный олень…

Может быть, поэт смотрел отсюда же, от угла семинарии, и сложил строки:

«…Ни где бо видети человека, точию пустыни велия и зверие множество», — записал дьякон Игнатий в конце четырнадцатого века, проезжая через эти места. То было утро Черноземного края, печальное утро моей земли после страшной ночи хана Мамая, «быша во мнозе сила», уничтожившего русские поселения и здесь.

Время всегда покрывает историю дымкой тумана. Века уходят за веками, унося за собой города, государства, цивилизации. Туманы истории! Один города умирают и воскресают вновь, другие так и не поднимаются, умерев однажды, третьи живут тысячелетиями. Но у каждого из них свое неповторимое утро жизни.

Мой город помнит себя с того тысяча пятьсот восемьдесят пятого года, когда он был обозначен на самом краю Московского государства. А дальше, на юг, — «дикое поле». Город родился в боях на засечной линии, город-крепость, город-воин.

Так увидел поэт в пелене тумана утро своего города, своего края, увидел отсюда, вот с этой точки. И кто знает, может быть, отрывок из поэмы, откуда взяты эти строки, лучше любой исторической гипотезы ляжет на сердце поколений, пронизав лучом поэзии туман истории.

Город помнит свое утро. Он помнит и восстание казака Герасима Кривушина, и подметные письма Степана Разина, и полковника Дзиньковского из Острогожска, города-побратима, решительно ставшего на сторону Разина всем полком. Город помнит и восстание Кондрата Булавина, его поражение и тягостный конец повстанцев… Город помнит! Он смолоду был боевым воином Родины, свободолюбивым, непокорным и непримиримым к угнетателям, чужим и своим.