Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Отец не дал закончить Федору:

— Ты-то не изуродуешь? Шлялся-шлялся, а теперь и Мишку хочешь так. Мало доли даю? И этого не стоило бы…

У Федора затряслись губы. Он хотел сказать, что отец больше шлялся, но сдержался. У Ефима все ходуном заходило, но и он старался не показывать виду. И Федор решился.

— Вот что, папашка, — сказал он твердо. — Давай Мишину долю и Мишу, а все — тебе. А хочешь так: и его долю возьми, но Мишу отпусти со мной. Нам земли дадут. Проживем.

— Быстер! — возразил отец. — Да ты спроси его, спроси-ка, с кем он пойдет.

— Миша, с кем пойдешь? — спросил Федор.

— С кем пойдешь? — повторил, как эхо, отец.

Решалось. Под силу ли Мише! Он помолчал и чуть слышно ответил, глядя в пол:

— С Федей.

— А! — закричал отец неистово. — На старости лет одного отца оставить захотели, прощелыги! — Он затряс поднятыми кулаками и еще раз крикнул: — Прощелыги!..

За окном, в звуках метели, будто запищал ребенок.

Миша медленно пошел к кровати, постоял около нее несколько секунд, лег вниз лицом и, вздрагивая, глухо прокричал в подушку:

— Я-то… вам… разве виноват?!

Ефим несколько минут стоял не двигаясь. Потом медленно, в бессилии подошел к печке и так же медленно влез на нее. Там он лег вверх лицом и закрыл глаза.

Федор, решительно тряхнув головой, вышел в сени. Через полчаса он вернулся обратно с винтовкой в руках, сел на коник, осмотрел затвор, прочистил суконкой и заложил обойму. Потом вынул ее и, подумав, вложил снова, сказав тихо:

— Э! Да все равно в ночь идти.

Метель свирепела. В трубе плакало.

— Федя, ты чего? — спросил Миша.

— Так… Ухожу, Миша.

Ефим не открывал глаз. Думал ли, дремал ли — не разобраться. Казалось, не в трубе выло, а Ефим плакал.

— Страшно, Федя, — прошептал Миша. — Замерзнешь.

Буран ударил в окно со злобой и оставил на стекле ком снега, а потом вихрем завернул и начал бить крышу. Изба опять затряслась. Миша, лежа, закрыл глаза.

Федор пристально посмотрел на отца и ласково, как никогда, проговорил:

— Ну, папашка… Ухожу. Не надо мне доли… Другую жизнь пойду искать. Прощай, папашка.

Ефим открыл глаза. В первые секунды он еще не понял, еще не осмыслил слов сына. Но вдруг резко повернулся на бок, посмотрел поочередно на сыновей, спрыгнул с печи, как молодой, и стал против Федора.

— Неужто… не помиримся? — промолвил он с горечью.

В голосе слышалась дрожь. Брови дергались. Борода сбилась на сторону. Он стоял, опустив руки. Голова его медленно поникла, будто он рассматривал что-то на полу.

— Неужто… Федор?.. Ты послушай, что скажу… Мне помирать скоро. Все скажу — поймешь. Всю жизнь хотелось быть богатым. Сначала середняк был, потом бедняк, потом в город ушел… Все расскажу — слушай. Ушел в город, чтобы заработать и вернуться к вам. Маленькие вы были с Зинаидой, а Миша без меня родился, через полгода, как я ушел. У купца сперва работал. Нечестно заработал триста рублей. Большие это были деньги… Мне бы домой ехать, а я мастерскую открыл свою — думал заработать еще больше. А оно все дальше и больше. Батраков заимел. А про мать услыхал, что она с Герасимом, — и вовсе не поехал. Богатым хотел быть… И всю жизнь, Федя, всю жизнь в одиночку, волком… Виноват я или нет? Виноват. Ты говоришь, жизнь корявая… Корявая была, Федя. Другую надо… Осилил ты меня, сынок. Твоя правда! Я… пойду за тобой. Да разве ж изба и все в ней — мое? Твое это, твое! Не тебе надо уходить, а мне. Мне.

Последние слова он произнес тихо, печально. Федор стоял не двигаясь. Он смотрел на отца не сводя глаз, забыв о винтовке, которую уже небрежно держал в правой руке. Что-то легкое вошло внутрь Федора и задрожало светлой радостью. Миша подошел к брату, взял его за локоть и смотрел в глаза, молча, просяще. А отец продолжал:

— Не уходи. Тяжко. — Потом он встряхнул головой и подошел к Федору. — Э, да чего там! Давай-ка твою винтовку да раздевайся. Ты тут хозяин. — С этими словами он решительно взял за дуло винтовку обеими руками и так же решительно дернул на себя…

В радостном оцепенении Федор не почувствовал, как гашетка при резком рывке отца зацепила за палец.

И… выстрел!!!

Отец опустился на пол, несколько секунд лежал на боку, обопрись на локоть. Потом медленно повернулся на спину.

— Папашка! — дико вскрикнул Федор и бросился перед ним на колени.

С расширенными от ужаса глазами Миша прислонился щекой к руке отца.

Отец был еще в сознании. Он тихо, почти шепотом проговорил:

— Федя, сынок… Миша… Вот… мы и помирились… Слава тебе господи! — Ефим медленно перекрестился.

Рука его беспомощно упала на пол. Умер он тихо. Лицо осенила нежная радость, какой не было ни разу. Ни разу за всю суровую жизнь человека, прожившего в одиночестве, хотя и окруженного людьми.

Долго стояли сыновья перед отцом, прижавшись друг к другу.

Было жутко и непонятно.

Потом они положили отца на широкую лавку, под икону головой, скрестив ему руки; накрыли чистой, из сундука, дерюгой.

…Миша бредил без сна:

— Кто там? Федя, кто там?!

— Никого нет, Миша. Никого.

Миша бросился к брату и спрятал лицо у него на плече.

Метель гудит, гуди-ит. Стонет метель.

На колокольне не перестают звонить:

«Бом-м… Бом-м… Бом-м…»

Федор сидел за столом и курил, курил, курил беспрестанно. Сознание временами мутилось — предметы плыли перед глазами, останавливались, снова плыли.

Обычный стук в дверь показался Федору орудийным выстрелом.

— Кто? — спросил он, вздрогнув.

— Я, Семен, — отозвался Сычев, уже войдя. И опешил: — Ай преставился?!

Федор посмотрел на него невидящими глазами и безнадежно махнул рукой, не изменив позы. Сычев же, увидев на полу винтовку, забегал по избе глазами. «И кровь, — мелькнуло в мыслях. — Тут дело нечисто». А вслух сказал:

— Царство ему небесное! Все там будем… — Он размашисто перекрестился, постоял-постоял, переминаясь с ноги на ногу, взялся за ручку двери. — Лампадку-то зажги, Федор… — Еще раз перекрестился, теперь уже торопливо, и вышел.

Зинаиды весь вечер не было дома. Когда она пришла с посиделок, Федор, глотая ком в горле, сказал глухо:

— Папашка… Умер…

Она бросила взгляд на лавку и метнулась к отцу… Когда она пришла в себя, ей рассказали все. Она молчала. Тихо плакала.

Федор, прижавшись щекой к груди отца, прошептал:

— Папашка… Папашка… Ведь я тебя любил.

Миша обнял брата. Зинаида, в бессилии прислонясь к стене, еле шевелила губами, запрокинув голову:

— Папашка… Как же так?

И вот Федор встал, выпрямился, погладил Мишу по голове и сказал надорванно и хрипло:

— Пойду расскажу Андрею Михалычу.

А к утру отец лежал уже на двух столах, приставленных рядом, вымытый, с расчесанной бородой, накрытый до рук белым. Все это сделали заботливые руки Матрены Сорокиной и соседок.