Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Ну, Матвей Степаныч! — восклицал шестнадцатилетний Володька Красавица. — Я ж написал на доске «рабы», а ты читаешь «бары». Это ж «бы», а не «ры». Вот: видишь?

— А как же — вижу, — отвечал Матвей Степаныч Сорокин. — Вижу. А губы не дружны. — При этом он теребил большим пальцем губы. — Одна — на «ры», а другая — на «бы». Вот так, — и он показывал, как это все у него происходит. И вздыхал. А потом, вдруг просветлев, догадывался: — Дак у «ры» хвост вниз, а у «бы» — вверх, и серпочком. Чего ж ты мне не сказал, Володька, заранее?

— А я тебе учитель, что ль, какой? Я — шеф, и больше ничего. Обучу тебя — грамоту мне дадут, не обучу — срамота нам обоим. Ты уж учись, дед Матвей, пожалуйста.

— Ты мне скажи точно: газеты буду я тогда читать?

— Будешь, — уверенно отвечал Володя.

— Ох! Труда-то, труда сколько! — вздыхал снова Матвей Степаныч. — Ну, давай. Начали: «Мы-ы не… ба-а-ары-ы»… — потянул он.

— Да «не рабы»! — воскликнул Володя.

— Не буду так читать! — осердился совсем Матвей.

— Ну почему же?!

— А потому: лично я, Сорокин Матвей, никогда рабом не был. И об чем речь. Бар знавал, а рабом у них не был. В тряпках всю жизнь проходил, а — не был. Чего ты понимаешь, Володька, — чего читать, а чего не читать!

— Тебе ж надо сначала научиться читать, а потом думать, — беспомощно убеждал Володя.

— А я буду сперва думать, а потом читать.

Володя становился в тупик. Но старался, старался.

Когда же кончался урок, то Матвей Степаныч говаривал так:

— Трудно нам с тобой обоим, Володька.

Этой фразой он заканчивал почти каждый урок. Однажды Володя так и сказал ему:

— Конечно, трудно. А как же? Ты ж темный, как… сурок.

— Ну, ну! Ты! — возвысил голос Матвей. — А то вот дам подзатыльник — и грамоту забудешь. — Потом все-таки проворчал: — Завтра-то приходить вечером аль днем?

И все это было. И все тянулись вверх. С громадным усилием, но тянулись. Серая, рваная черноземная Россия стояла у ворот своего будущего. Только-только встала она на ноги после войны, бандитизма, голода и разрухи.

Был январь.

Во второй половине месяца помягчело, сдало. Уже можно стало показать нос на улицу, не боясь его отморозить, а в иной день даже и без рукавиц пойти. Дед Матвей так и определял температуру:

— Так, примерно, на полградусника, не больше. Вполне допустимо.

Он, конечно, знал, что градусник существует, но никогда ему не приходилось им пользоваться. Если у него спрашивали шутя: «Какая температура у человека?», то он отвечал: «Я не больной». Он был убежден, что температура бывает только у больных, а морозы градусник показывает частями — в полную силу, в полмороза, в четверть мороза. Володя, может быть, был прав: «Темный, как сурок». И Матвей Степаныч страстно захотел не быть темным. Так человек, проснувшись, вдруг видит, что проспал, и начинает спешить, спешить, чтобы не опоздать, наверстать. Но можно ли наверстать уже прожитую жизнь?

А жизнь шла. Со стороны могло казаться, что глухое селишко, заметенное метелями в степи, жило спокойной жизнью, люди вставали рано, ели, работали и потом снова ложились спать. И только. Ребятишки катались на салазках с крыш, засыпанных снегом доверху, так же, как и сто лет тому назад. Но это только казалось. Знали, болел Ленин. Вот выздоровеет — скажет: может Матвей наверстать прожитую жизнь или не может, и будет у него лошадь или не будет; или так и надо, чтобы у Сычева было несколько лошадей, а у Матвея ни одной. Выздоровеет — скажет.

Думал об этом и Федор. Думал и Андрей Михайлович. А Сычев рассуждал так: «Он им скажет, Ленин, этим „разным“. Выздоровеет — скажет. Без богатого мужика с голоду подохнуть можно».

Внутри село волновалось, беспокоилось. Так вода задолго до кипения уже движется в сосуде, беззвучно, незаметно.

А зима шла, как и обычно.

Однажды Федор сидел дома и читал. Зинаида чинила одежду. Они только-только зажгли керосиновую лампу и принялись каждый за свое вечернее дело. Миши дома не было. Вдруг кто-то беспокойно затопал валенками в сенях и рванул дверь. В избу вместе с клубами морозного пара ворвался Андрей Михайлович Вихров. Федор подумал, что он болен: лицо осунулось, потемнело, шапка сползла набок. Он чуть постоял у двери, медленно подошел к Федору и беспомощно опустился на лавку.

— Что с тобой? — спросил Федор, предчувствуя беду.

Андрей сразу не ответил. Он зашевелил губами, стащил непослушной рукой шапку. Зинаида подошла к нему. Федор встал в недоумении. Андрей наконец выдавил из себя три слова:

— Федя… Ленин… умер!

Умер Ленин.

Федор стоял на одном месте и смотрел в темное окно. А в темном окне ничего не было видно. Он смотрел в свою душу, обернулся назад, на свою жизнь, полную страданий и отчаяния.

Ленин умер!..

Откуда же послышался такой незнакомый голос?.. Зинаида и Андрей повернули голову к Федору: это он сказал, сипло, придушенно, с выдохом:

— Как же теперь?! Андрей Михайлович, а?!

Зинаида зарыдала.

Вошел Ваня Крючков. Сел. Опустил ладони меж коленями. И он вспомнил свою сиротскую и безрадостную жизнь. И почему это у молодого и сильного избача так заболело, закололо сердце! Но избач не должен забывать, что он — избач. Поэтому Ваня встрепенулся и спросил у всех сразу:

— Что будем делать?

— Утром народ надо собрать, — ответил Андрей Михайлович.

И никто больше ничего не сказал. Сидели до полночи. А в полночь Ваня опять спросил:

— Пойдемте?

И все знали, куда надо идти: все пошли в избу-читальню.

Зинаида обшивала черной каймой красный флаг. Федор с Володей украшали портрет Ленина искусственными цветами и черными большими бантами. Ваня писал на красной материи черными буквами: «Вечная память, великий человек!» В эту ночь они делали то, что подсказывало сердце.

Андрей ушел к себе, в сельсовет, сел за председательский столик и думал, думал. Потом вернулся в избу-читальню и сказал Ване, присмотревшись к его работе:

— Неправильно написал — «великий человек». Надо — «великий вождь народа».

— Не надо, — возразил Федор. — «Великий человек» — это всё.

Подумали. Решили писать заново так: «Вечная память великому вождю и любимому человеку!» Эти слова и написали. Потом полотнище нашили на два древка.

Близился рассвет. Замигали огоньки в избах. Андрей Михайлович сказал ребятам:

— Идите. Скажите каждый в двух-трех хатах и — назад.

— Кто будет выступать? — спросил Ваня у Андрея Михайловича. Он, как председатель сельсовета, должен это решить.

— Тебе, Ваня, должно быть.

— Я, Андрей Михайлович, не выдержу… заплачу…

— Тебе надо, Андрей Михайлович, — сказал Федор. — Ты — коммунист.

— Ладно. Буду говорить. А от женщин кто?

Решили: пусть говорят те, кто пожелает, а Андрей Михайлович только начнет.