Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Некрасов, прощаясь, некоторое время не выпускал руки Крючкова из своей, говоря:

— Хорошо, что пришел. На правильную мысль натолкнул. Спасибо. Да! А Земляков Федор скоро приедет?

— Наверное, месяца через два.

— Это тоже хорошо.

— Откуда вы его можете знать? Вы же никогда не видели Федора? — довольным тоном спрашивал Ваня.

— Я тут уже около года. Не видел, но слышал. Матвея Степаныча-то я знаю. И многих знаю из Паховки. Слышал о Федоре. И думал. Думал… Как тебя?

— Крючков.

— Да нет? Зовут как?

— Иван.

— Так вот. Думал, Ваня, думал. Работы предстоит много — надо заранее обдумывать… А когда кончаешь совпартшколу?

— Еще год.

— Не так-то и долго… — он хотел сказать — «ждать», но раздумал. А просто спросил: — К нам? — Ваня кивнул. — Это хорошо. В нашем полку прибывает.

А вечером того же дня Ваня писал Федору письмо, сидя у Зинаиды. Письмо получилось большим, на десяти тетрадочных листах. Вместе с Зинаидой они перечитывали его, поправляли и наконец переписали начисто. Теперь и Федор будет знать все о Паховке.

Андрей Михайлович Вихров приплелся к избе Зинаиды. Подойдя к окну, он увидел склонившихся над столом Ваню и Зину. Сжал челюсти и пошел прочь. Он зашел к Сычеву. Спросил коротко:

— Есть?

— Как не быть! Для вас завсегда, — залебезил Семен.

Но с ним Андрей больше не разговаривал. Пил и молчал… И ушел он молча, не попрощавшись, слегка пошатываясь.

До окончания курсов оставалась неделя. Все готовились к выпускному вечеру: в общежитии стоял невообразимый ералаш — кто-то пел, кто-то декламировал стихи, кто-то заучивал вслух роль из комедии, и каждый слышал только самого себя. Такое может быть только в общежитии, где привыкли друг к другу и к постоянному шуму.

Федор, сидя на кровати, вполголоса «держал ответную речь» от имени выпускников. Предложенный заведующим курсами текст он держал перед собой:

— «Товарищи! Мы, счетоводы, должны быть тесно и прочно связаны со строительством новых путей, которые…»

Но, вдумавшись, он плюнул и так же вполголоса сказал:

— Без души выходит… «Тесно и прочно»… «со строительством новых путей, которые»… Надо же! Ладно, и без этого листа скажу.

Он лег на кровать — и в мыслях сразу возникла Тося. У него всегда так получалось: стоит только появиться свободной минуте, как Тося тут как тут, и тогда он уже ни о чем не мог думать, кроме любимой. В тысячный раз он спрашивал: «Поедет ли со мной в деревню?» После раздумий он решил окончательно: «Получу свидетельство и — сначала к ней, а потом уже в Паховку». Он так мечтал о Тосе, так ждал встречи, что в последние дни затосковал.

А Тося неожиданно приехала сама. Она несмело постучала в дверь общежития. Длинный Епифанов, подражая содержателю «клуба» Климову, протянул:

— Милости просим! Ваши головные уборы!

Она остановилась в дверях, улыбающаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Ребята притихли.

Федор дрогнувшим голосом произнес удивленно и радостно:

— Тосенька-а!

— Федя!

Она, забывшись, машинально поставила чемоданчик на первую попавшуюся кровать и шла к Федору, не сводя с него глаз, не видя ничего вокруг. Села около него, взяла его ладонь в свою. Федор ощутил, что рука ее слегка дрожала. А он остолбенел от радости.

Епифанов скомандовал ребятам одними глазами: «Выходить!» Все жители комнаты поодиночке тихонько вышли, оставив Федора с Тосей.

— Приехала, — наконец-то сказал он.

— Приехала.

Всегда они не очень-то были разговорчивы. А о любви и совсем не говорили, будто боясь затронуть что-то большое и необъятное, заполнившее их.

— Ты здоров? — спросила Тося, заметив, что его лицо все еще бледно.

— Лучше быть не может! — весело ответил Федор.

— А я… боялась…

— Чего?

— Думала, болеешь. Ну вот и хорошо.

— Хорошо.

Кудряшки Тоси были близко-близко от него. Вся она родная и желанная… Он взял ее голову обеими руками, повернул к себе лицо и… целовал, целовал, целовал.

Тося смотрела на него счастливая: Федор такой нежный и ласковый.

— Ух ты… такой… — прошептала она.

— Какой?

— Хороший.

Тося прожила у него всю неделю. Почти все время она проводила с Федором: ходили в лес, в кино, в театр, на речку. В комнате общежития на каждой тумбочке появились цветы. Даже самые небрежные ребята стали убирать кровати аккуратно (Тося придет). И она появлялась опрятная, стройная и улыбающаяся, Федор гордился ею и был счастлив.

Лишь в последний день, перед отъездом, она спросила, как казалось Федору, о самом главном:

— Значит, ты решил: в Паховку?

— Да.

— И я туда. Куда ты, туда и я.

— Тося! — воскликнул он благодарно, прижав ее к груди.

— Угу! «Тося»! — шутливо передразнила она.

— Ладно. Хорошо.

А Тося шептала:

— А я тебе что-то скажу-у!.. Экстерном сдала за второй курс. Василий Васильевич помог… За один год два курса одолела. Теперь студентка. Вот кончу и — в Паховку, врач — с высшим образованием.

Федор вскочил от удивления и восхищенно протянул:

— Вот это да-а!.. А чего же молчала, не написала?

— Это я тебе сюрприз припасла. А что к концу встречи сказала, так это… ну… чтобы ты оставался и без меня веселым.

— Тосенька!.. Какая же ты молодчина!.. Но только в Паховке-то нет больницы. В Козинке есть, за семь километров.

— Будет и в Паховке когда-нибудь — не через год, так через два. (Ей все казалось легко и просто.)

— Может, и будет… — Федор задумался: «Будет ли? Невеселое письмо получил из села… Да и приедет она не раньше, как через два года… почти через три. Долго!»

Но Тосе он ничего о том не сказал — пожалел, не захотел тревожить любимую в часы расставания. Так они, жалея друг друга, все-таки что-то недосказали.

Уезжали они в один и тот же день: Тося — в Тамбов, Федор — в Паховку. Он, проводив ее, долго еще стоял на перроне, смотрел вдаль, туда, где скрылся поезд. Заныло сердце: надолго расстались! А вдруг этой самой больницы и не будет? Тогда что?

…Добрался он со станции в Паховку с попутной подводой чужесельца. Дошел до своей избы и остановился в раздумье.

Вот он снова у своего дома. Здесь он прожил в бедности и сиротстве при живых родителях, здесь плакал в детстве, ожидая отца, здесь же и простился с ним, не потеряв к нему сыновней любви. Здесь жил он, Федька Варяг, отчаюга и вор, здесь же и умер один раз. Варяга больше нет! И в селе его уже не называют так даже заочно, а по-другому — Федор Ефимович… Здесь он когда-то воевал за землю с Кучумом и Дыбиным. Здесь когда-то Андрей Михайлович «починил» рассохшееся колесо его жизни. «Хорошо, — подумал он, — что есть такие люди, как Андрей!» И сразу же стало горько на душе: жаль Андрея.

В ночной тишине он одиноко стоял у окна родной избы. И эта тишина села показалась ему настороженной, неспокойной. Слишком уж тихо. Как перед бурей. Ни звука!