Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Настало утро. Володе Кочетову надо было ехать домой раньше всех: отец велел до солнца. С рассветом он поднялся и пошел за лошадью. Заспанными глазенками он высматривал свою кобылу. Искал, искал — нет кобылы. Спустился в буерак: надо скорее, а кобылы нет. Что за оказия!

Ваня тоже пошел за своей лошадью. Он, сам того не замечая, любил утро. Солнце еще не вставало, а на горизонте уже загорелся пожар: скоро встанет. По буераку внизу туман, а вверху чисто и светло. В такое утро тело становится легким, а босые ноги розовеют от росы (не мочить же ботинки!). Роса такая бодрящая и приятная, чуть-чуть обжигающая легким холодком. Тишина стоит задумчивая и нерешительная. Все ждет солнца. Лошади стоят понурив головы — спят. Они любят поспать на зорьке стоя.

Шел Ваня и мурлыкал песенку, не нарушая тишины степи. Вдруг он услышал в буераке крик Володи. Ваня сбежал вниз и увидел: лошадь билась в трясине, а Володя стоял около нее и заливался слезами. Попробовали вытаскивать вдвоем, но ничего не смогли сделать. Пришлось бежать к табору, за ребятами.

— Ребята, у Володьки лошадь увязла, — говорил, волнуясь, Ваня. — Стал он переводить через водоток, и — увязла.

— А черт с ним! Глядел бы, где надо вести, — зло ответил Ухарь.

— Пойдемте поможем! Ей-богу, вытащим! Она неглубоко засела. Пойдемте, — просил Ваня.

Но все садились на лошадей и проезжали неподалеку от Володьки. Федька еще раньше ушел ловить мерина. В таборе осталась только одна телега, принадлежащая Виктору Шмоткову. Сам Виктор спозаранку ушел на межники накосить травы (для чего он и приехал в ночное на телеге).

Ваня снова прибежал к Володьке и сказал запыхавшись:

— Никто не идет. Каждому — своя шкура… — Он сплюнул и принялся вместе с плачущим Володькой вытаскивать лошадь.

Туман из буерака почти ушел, но солнышка внизу еще не было видно. Над обрывом показался Федька с лошадью в поводу.

— Эй! Что там у вас? — крикнул он.

— Федя-а-а! — заревел благим матом Володька.

— Ну чего орешь, Красавица! — строго крикнул Федька.

После этих слов он вскочил на мерина и рысцой затрусил к телеге. Там он надел на свою лошадь хомут, взял вожжи и вернулся к ребятам.

Через несколько минут завязнувшую лошадь заарканили под грудь, и Федькин мерин выволок ее из грязи. Ей надо было только помочь, а выкарабкалась она старательно сама.

— Хомут и вожжи положишь на Витькину телегу, — сказал Федька, когда вытащили лошадь.

Он уже хотел было ехать, но вдруг соскочил с лошади, взял в горсть грязи, обмазал Володьке щеки и, ухмыляясь, снова сел верхом и поехал шагом домой. Ваня смеялся, откинув голову и приседая, а Володька, смешно отфыркиваясь, умывался. Он ничуть не обижался на грубую шутку и сам себе говорил, подражая тону Федьки:

— Не води кобылу через трясину, Красавица! Не води!

Казалось, в черноземной степи стало все спокойно.

Федька ехал не спеша. Думал он о ночной встрече с Андреем.

Андрей Михайлович Вихров пришел в село ночью. Идти к Матвею Сорокину, как советовали ребята, он раздумал: семья, бедность, каждый кусок на счету.

Огородами, напрямик, он шел к своей избе. Деревня, освещенная большой луной, спала крепким коротким летним сном. В светлые летние ночи и собаки не лают — спят.

Запахи огородов были родными и близкими. Картофельная ботва, немного опьяняющий ночью анис и укроп, запахи огурцов, помидоров, тыквы и цветущего подсолнечника — все смешивалось в неподвижном воздухе. Знакомые с детства запахи! Под ногами — пышный, богатый чернозем: на таком, говорят, сухой кол дает почки. Проходя задворками мимо какого-то сарая, он, услышав шорох, остановился: в сарае жевала жвачку корова и шумно вздыхала. «Корова, — подумал Андрей. — Хорошая скотина корова! Без коровы в деревне — не дом».

И вот подошел он к своей избе.

Дворик из двух смежных сарайчиков стоял с полуразваленными плетнями и осевшей седлом крышей. Сарайчики покривились в разные стороны — казалось, собирались расползаться, уходить от избы. На закрытых ставнях избы косыми крестами выделялись потемневшие тесины. Глина со стен отвалилась рваными пятнами. При лунном свете изба выглядела сиротливой, ободранной. Андрей немного постоял в раздумье, глядя на дверь, и сказал:

— Ну, встречай хозяина.

Гвозди, какими была забита дверь, сначала не поддавались. Но он вспомнил, что когда-то давно во дворе, под застрехой, положил негодный, без обуха, топор. Им он и открыл дверь. Тоскливо скрипнув заржавленными петлями, дверь пропустила хозяина.

В избе было темно, как в погребе. Андрей вышел на улицу, сорвал тесины с окон, открыл ставни и снова вошел. Лунный свет озарил заброшенное жилище: стол, лавка, два табурета, ухваты в углу, перед печью. Пахло пылью. Он разыскал в вещевом мешке огарок сальной свечи, зажег его, прилепив на середине стола, и сел на лавку. Вещевой мешок положил рядом, а буденовку, по привычке, на мешок.

На бледном лице Андрея играли блики от свечи. Прямой и в меру высокий лоб уже пересекли две морщины. Широкий подбородок, чуть-чуть выступающие скулы, неглубокие глаза и густые русые брови — все расположено на лице просторно и открыто. Ему не было двадцати семи лет, а сколько исхожено, сколько видано! Вот теперь опять дома.

Андрей обвел глазами избу. В углу висела икона. «Это надо убрать — она теперь ни к чему». Деревянная голая кровать навела на мысль: «Постель прибрал кто-либо из соседей или взяла себе на сохранение мать жены». Осматривая комнату, он мысленно повторял: «Один… Совсем один». Встали в памяти образы родных и любимых.

Он честно воевал более двух лет, до того дня, когда попал в госпиталь. И все было ясно: крестьянину-бедняку нужна была Советская власть, ему нужна была земля. И Андрею нужна земля. А без Советской власти земли не добыть. Было так просто и понятно, что не воевать с белыми нельзя никак. Именно поэтому Богучарский полк разросся до сорока тысяч красноармейцев, а Андрей и ушел туда добровольцем. И почти все там были крестьяне, те самые, которым нужна была земля, а следовательно — и Советская власть. Белые лезли со всех сторон. Они не брали в плен богучарцев, потому что никто из них не сдавался живым. А в Паховке свирепствовал тиф. Мертвых отпевали сразу по нескольку человек. И был жуткий голод. Люди питались лебедой. Кругом война, а дома голод и тиф… Умерла жена… и дочка. «Один. Совсем один», — шептал Андрей.

Жена, Маша! Какая она была любящая, трудолюбивая и всегда веселая, ласковая и незлобивая. Андрей вспоминал. Сирота и батрак, он нашел себе в соседнем селе подругу, слепил саманную избушку, огородил плетневый дворик. Бывало, приедет вечером с поля, а Маша уже и лошади корм приготовит, и ужин горячий сварит; а он войдет в избу — дочка бросается к нему и кричит: «Папашка, у меня жук в коробке!..» Она держит в одной руке куклу, а другой рукой подносит спичечную коробку к его уху и говорит уже тихонько, шепотом: «Послушай!»