Татьяна Назарова - Первые шаги

Слушая Максима, Антоныч вновь и вновь раздумывал: кто же Вавилов? Сейчас, когда он уезжал, ему стало страшно при мысли о возможной ошибке. Он вспоминал события, предшествовавшие аресту Алексея. Его забрали в конце рабочего дня, совершенно неожиданно. Вызвали на допрос — и больше не вернулся. Перед ним вызывали токаря Иванчикова, и когда тот возвратился, сразу же увели Шохина.

Вавилов прибежал к Федулову ночью, взволнованный.

— Антоныч! — жарким шепотом заговорил он сразу. — Экспедитор хозяина — он все время толчется на вокзале, отправляет товары, — сказал мне, будто кто-то из железнодорожников выдал тебя и Алешу. Ему каратель рассказал. Вам с Алексеем нужно немедленно скрыться. Где Алеша?

Когда Федулов сообщил, что Алексея вызвали и он не вернулся, Константин даже застонал:

— Опоздал я! — И заторопил Антоныча: — Скорей уходи, мне тоже надо бежать…

Антоныч немедленно ушел с квартиры. И вовремя: ночью за ним приходили. Почему первого взяли Алексея? Федулов вспомнил, что в кружке, в который ходил токарь Иванчиков, вел работу Алексей. Если токарь предатель, то понятно. Одно несомненно: Вавилов с карателями связи не имел, а Иванчиков только после ареста начал интересоваться политическими вопросами…

Уже две недели Федулов был на нелегальном положении. Вавилов считал, что он уехал в Омск. Антоныч сообщил в Омский партийный комитет о разгроме — и вот прислали Максима. Ружин — революционер-профессионал, и за работу Антоныч не беспокоился. Всю неделю они встречаются с ним на разных квартирах, обо всем переговорили. Антоныч свел его с надежными товарищами и сразу предупредил о своих подозрениях.

— Значит, Вавилову о моем приезде говорить не нужно, — решил Максим. — Так легче будет проверить, и если ты прав, не будет опасности.

Сегодня они говорили последний раз перед отъездом Антоныча в Акмолинск. Документы готовы, есть и надежные попутчики и явка на новом месте. Туда несколько месяцев назад выслали из Омска одного большевика, присяжного поверенного Дмитрия Трифонова. Ссыльный уже легализирован там, можно с ним связаться и связать в свою очередь его с подпольщиками на рудниках, Палычем. Трифонов попал в ссылку из тюрьмы, явок у него нет.

Когда Ружин подробно объяснил, каких методов следует держаться сейчас в работе с крестьянами, как поддерживать связь с рудниками и Петропавловском, Федулов вновь заговорил о Вавилове.

Максим, подумав, ответил:

— Видишь, Антоныч… хотя ведь ты уже не Антоныч и не Федулов, — невесело усмехнулся он, — и жандармы и полиция любят пользоваться услугами провокаторов. Тактика их хитра. Вавилова мы проверим, не оскорбляя подозрением, а осторожность никогда не мешает.

На следующий день Антоныч уезжал с акмолинскими возчиками. Он вез с собой листовки и прокламации. Степаныч долго мудрил, подшивая ему сапоги «новыми подметками». Последнюю ночь Федулов провел у Мезина, и они проговорили до утра.

— Всех старых рассеяли, — с горечью говорил Степаныч, — теперь и ты уезжаешь…

— Такая наша работа, друг! — сказал Антоныч. — А голову ты напрасно вешаешь. Мы отступаем временно, чтобы с еще большей силой потом наступать. Говоришь «всех старых рассеяли», но ведь партийная-то организация у нас выросла за счет вновь вступивших, а не уменьшилась… — Он немного помолчал, задумчиво и ласково глядя на своего друга, и продолжал: — Максим опытный, развернет работу. Ему помогай и учись от него. Тебе сейчас можно открыто говорить с казаками о выборах во вторую думу. Из них многие имеют голос. Надо, чтобы от Акмолинской области прошел большевик. Не мириться с царем да с кадетами будут в думе большевики, а бороться.

— Буду, друг ты мой, сколь сил хватит робить. Придет позже революция, коль сейчас не вышло, — взволнованно ответил старый казак. — Есть среди наших казаков и такие, у которых глаза начали раскрываться. Палычу-то привет передавай от меня. Из старых дружков его один я остался. Эх, Гришу да Алешу жаль! Знал бы, кто их врагам предал, — горло бы перегрыз…

— Не забывайте семей Гриши и Федота. О жене Семина беспокоиться не приходится — успела уже замуж выйти, — напомнил Антоныч при прощании.

— Господа! Семнадцатое октября — историческая дата. Это рубеж, отделивший старую, варварскую Россию от новой, цивилизованной, — важно говорил высокий, изысканно одетый мужчина, в богатой гостиной госпожи Савиной. Рука его картинно была вытянута вперед, будто указывая слушателям на новую Россию.

Коломейцев недавно появился в петропавловском обществе, его прислали на пост директора реального училища. Он был недурен собою, элегантно одевался, отличался утонченными манерами и умел говорить с пафосом, не делая себя смешным. Эти достоинства и дворянское происхождение обеспечили ему прекрасный прием у Калерии Владимировны. Коломейцев сразу же приобрел репутацию высокообразованного человека. К его словам прислушивалась «золотая молодежь», купеческие сынки. Он с большой гордостью повторял: «Мы — октябристы». Он действительно мог похвастаться уже большим числом сторонников. Даже полковник Шмендорф, разговаривая с ним, не иронизировал и не становился в оппозицию.

— Его императорское величество по своему желанию отказался от абсолютизма и тем поставил Россию в один ряд с просвещенной Англией. Что такое Государственная дума? — продолжал Анатолий Михайлович, повернувшись лицом к хозяйке дома и немного рисуясь. — Я считаю думу аналогичной английскому парламенту. В ней соберутся представители всех слоев населения, разумеется, благомыслящие, понимающие всю глубину одобренного государем-императором мероприятия. Но, господа, это еще не все! Манифест семнадцатого октября дал нашему народу гражданские свободы… — Коломейцев обвел строгим взглядом гостей Савиной и эффектно замолк.

— Браво, браво, Анатолий Михайлович! — захлопала в ладоши Калерия Владимировна. — Признаюсь, я только теперь поняла всю важность события. — Она ласково поглядела на блистательного октябриста.

Ее поддержали другие дамы. Коломейцев делал вид, что смущен этим хором одобрений, и беспомощным жестом поднял руки, защищаясь от похвал и показывая тонкие, длинные пальцы с отточенными ногтями.

— Наш Анатолий Михайлович окончательно покорил прекрасный пол, — вполголоса сказал Плюхин сидящим с ним рядом хозяину дома и полковнику.

Шмендорф язвительно усмехнулся, а Савин лениво махнул рукой.

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, — бросил он, имея в виду свою Калечку.

До появления этого говоруна Сидор Карпыч ничем не мог развеселить жену. Калерия скучала и капризничала. Прошлый год летом он даже выполнил свое обещание, съездил с женой в гости к Джаманшалову. Сначала эта поездка Калерию развлекла. Она с интересом рассматривала роскошные белые юрты хозяина, освещенные вечером газовыми лампами — последняя новинка; сидела, поджав ножки, на шелковых одеялах и мягких подушках, накиданных сверх дорогих текинских ковров; даже попробовала одеться в костюм казахской девушки. Но скоро ей все надоело. Покатавшись на замечательном скакуне, которого подарил Джаманшалов, Калерия Владимировна заявила, что с нее хватит этой идиллии. Пришлось ускорить отъезд, сославшись на неожиданное заболевание жены.