Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна

Эвенк посмотрел на доктора; она откинула платок с лица и оказалась совсем молодая, румяная, темнобровая, но слушала очень внимательно! Это еще подбодрило Кирика, и он, подпрыгивая от толчков на ухабах, крепко держась за края повозки сухими руками, продолжал оживленно:

— Баба моя Катерина два ребятишки привела… сынка моя парнишки. Посадила на лавка в одежка, сам наверху полезла. Наверху жарко, внизу жарко. Парнишки кричат. Другая баба давай моя жина ругать. Стал учить мыть. Вода холодная, горячая. Больно легко получается. Катерина мылась. Легко, говорит. Похоже, помолодела, похоже, потеряла чего, говорит.

Ковба удивленно пошевелил бровями:

— Как, небось, не потерять! Отроду ведь не мылась.

— Не мылась, — весело подхватил Кирик. — Я обратно приеду, тоже мыться буду. — И он обратился уже прямо к доктору: — Ребятишка в одну избу собирают. Смешно получается: целая стая маленькие.

— Вместе им веселее, — сказала Валентина и улыбнулась детской болтовне охотника.

— Правда, веселее, — подтвердил Кирик. — Все маленькие и все вместе. Будто рябчики!

У избы председателя Патрикеева он слез с таратайки и обошел вокруг лошади. Его очень заинтересовала упряжь с махорчиками и железными бляшками. Он даже отошел в сторону, чтобы полюбоваться. В это время ветер сбросил с таратайки смятую газету, с шумом положил ее у передних копыт лошади. Лошадь тревожно переступила, навалилась на оглоблю, отчего бугристо и косо выступили мускулы на ее груди, и одним глазом, скособочив голову, пугливо, но не без любопытства посмотрела себе под ноги.

В своем нелепом испуге она удивительно напомнила эвенку дикую утку, что, охорашиваясь, перебирает у воды скользкие перышки и вдруг замирает, следя, как всплывает и лопается перед ней загадочный серебряный пузырь; за ним неудержимо бегут из темной глуби другие, помельче, а утка стоит, выпятив грудь, забыв подобрать отставленное крыло, стоит и смотрит, как расходятся перед ней по воде тонкие круги от дыхания озерного дна…

— Испугалась, будто утка!.. — весело сказал Кирик, кивая на лошадь, когда та, успокоенно вздохнув, выпрямилась в оглоблях. — Совсем утка.

— Сам ты утка! — ответил Ковба, обижаясь за лошадь. — Ишь ведь чего придумал! Птица порх — и нет ее. А тут такая сила!

— Завтра поедем, товарищ Кирик, — сказала Валентина, выглянув в окно. — Сегодня я отдохну немножко.

— Ладно, поедем завтра, — согласился Кирик, несколько огорченный. Ему хотелось выехать немедля, но он не осмелился возразить, помня слова Патрикеева и свое обещание беречь доктора. — Пожалуй, отдохни немножко. — И он не торопясь, важничая перед набежавшими женщинами и ребятишками, полез в таратайку, чтобы еще раз прокатиться по поселку.

Бело-розовые колокольчики вьюнка светлели на кустах шиповника; гибкие побеги его нежно обвивали колючие ветки, блистающие влажной свежестью цветы перемешивались с жесткими зелеными ягодами. А шиповник так широко раскинул ветви, так встопорщился весь, точно шагал по лесной поляне, гордясь своей легкой прекрасной ношей.

— Это любовь! — промолвила Валентина, проезжая мимо шиповника. Она протянула руку — сорвать один колокольчик, но за ним потянулся целый побег, и весь куст задрожал. — Прости, — сказала женщина шиповнику. — У тебя осталось еще так много!

Она прицепила цветок к шляпе и запела, складывая сразу слова на неожиданно найденную мелодию. Но песни здесь складывались странные:

Валентина пела, а Кирик, ехавший с ружьем на передовом олене, за которым шли привязанные гуськом еще три оленя, с удовольствием прислушивался к ее голосу: он звучал для него как голос невиданной птицы.

Теперь она успокоилась; Кирик действительно знал тайгу. До отдельных примет — вроде изгиба безыменной речонки или груды скал, они добирались со всей точностью его расписания. Валентина видела в горном ручье выдру, плывшую с рыбой в зубах, видела медведя, спокойно разбиравшего гнилой пень в каких-нибудь сорока шагах от палатки. Руки ее ныли от комариных укусов, от перьев птиц, которых она ощипывала почти на каждой остановке, сама превращаясь в такие минуты в голодного зверька. Осваиваясь с тайгой, иногда скучая, всегда уставая, она забывала бояться и пела обо всем, что попадалось ей на глаза: о клочьях белого мха, свисавших с деревьев, о юных пушистых елочках, о матово-сизых ягодах голубики. В этом пении была особенная прелесть. Иногда порыв ветра прижимал к ее открытому рту сетку накомарника. Валентина смеялась, отбрасывала ее на поля шляпы.

«Хорошая баба, доктор-то!» — думал Кирик, сидя точно пришитый на своем плоском седле.

В начале пути он очень опасался, как бы не пришлось вернуться обратно: доктор Валентина раза четыре падала с оленя, чуть не сломала руку, и Кирик совсем растерялся, увидев ее плачущей. А сейчас она едет, как ездят все женщины его племени, едет и поет так, что у Кирика щекочет в горле и ему самому хочется петь. Заезжая с нею в таежные поселки, он рассказывал там, какие штуки умеет она выделывать голосом, и, увлекаясь, тоненько взвизгивал, к великому удовольствию своих веселых слушателей.

Его всюду встречали радостно, и каждому встречному он сообщал новости:

— Доктора везу. Оспу надо делать. — Заметив испуганное недоумение, торопливо объяснял: — Руку поцарапает маленько и помажет. Вовсе не больно. Сила тогда входит в человека большая, и красная старуха убегает от него.

После этого Кирик с гордостью показывал вьюк, в котором хранилась добрая молодая оспа.

Но все-таки было удивительно и непонятно: как сумели огромную спасительную силу поместить в крохотные склянки? Почему она не разрывала такую хрупкую оболочку? В глубине души Кирик подозревал, что дело не так-то просто, как объяснял ему председатель артели. Сначала он был твердо уверен, что доктор шаманка, но его уверенность поколебалась, когда Валентина упала с оленя и ушиблась, словно маленькая девочка.

«Может, не шаманка, а может, и шаманка», — говорил себе Кирик и, окончательно сбитый с толку, слово в слово повторял объяснения Патрикеева, почти ничего от себя не прибавляя.

В доказательство он сбрасывал рукав летней дошки и показывал случайному слушателю свою руку с оспенными знаками. Тот, если у него не было прививки, озадаченно цокал языком, разглядывая таинственные шрамы, или также закатывал рукав, и оба смеялись, сравнивая свои метки.

Валентина пробовала протестовать против таких остановок, но потом смирилась: проехать без «капсе» [18] Капсе — по-якутски — разговор. было невозможно, это было бы самым грубым нарушением таежного этикета. К тому же проезжий — будь он из племени эвенков или якут с притоков Омолоя — передаст новость дальше. Капсе с поразительной быстротой распространяет по тайге все, что достойно внимания.