Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

Иван Иванович помедлил немного и спустил курок. Выстрела на этот раз он почти не услышал, так крепко забилось сердце, только чуть отдало в плечо, но, словно от того же толчка, росомаха споткнулась, сунулась вперед и осталась на месте.

С ружьем наперевес он бросился на тропинку. Но подранок шевельнулся и с воем покатился в сторону. Иван Иванович выстрелил еще раз и остановился, свирепо хмурясь, глядя, как зверь, уткнув нос в каменный заснеженный щебень, медленно заваливался на бок, подергивая большими лапами и косматым хвостом. Еще по-зимнему пышный черный мех его красиво отсвечивал. От лопаток вдоль всего туловища тянулась светло-серая полоса.

Иван Иванович потрогал застывшие туши дикого оленя и кабарги, убитых Никитой.

— В кого же ты стрелял в первый раз?

— В кабарожку, — ответил Никита, заботливо подкладывая к желтым жгучим язычкам огня хрупкие хворостинки.

Решив отдохнуть, они долго обсуждали, куда поехать поохотиться: на медведя, лося или на росомаху. Иван Иванович заинтересовался охотой на росомаху… Якуты привезли их сюда с Учахана и остались ждать внизу, где были оленьи корма. Теперь по уговору проводник должен подняться в горы на свет костра и помочь охотникам добраться с добычей к чуму на ночевку.

— Мороз продержится еще недели три, — сказал Никита, отодвигаясь от высоко вставшего огня. — Потом сразу наступит тепло. Пора отправляться на Каменушку.

— Мне необходимо понаблюдать наших последних больных. Я не могу бросить их сейчас. Очень важно знать, как пройдет послеоперационный период у Степана. Ведь я больше не увижу его, — с неожиданной грустью добавил Иван Иванович.

— Он может сам приехать на Каменушку… А нам торопиться надо… Скажем ему, и он приедет летом.

— Степан-то приедет, да я уже не буду жить там. Уеду весной на материк… Далеко уеду!.. — сказал Иван Иванович, и такая печаль была на его лице, что Никита ни о чем не посмел спросить.

— Недели через две-три снег начнет таять, — заговорил он после продолжительного молчания. — Если мы запоздаем, нам очень трудно будет в дороге.

— Ничего, Никита. Мы не опоздаем. Десять дней погоды не сделают, а за это время мы окажем помощь эвенкам, приехавшим с Малого Джелтулака. Нельзя же больных, которых тащили издалека, отправлять обратно ни с чем. Обидно ведь, как ты думаешь?

— Конечно, обидно, — сдаваясь, сказал молодой фельдшер. — Но потом подъедут новые больные, и вы опять задержитесь. А я отвечаю за ваше благополучное возвращение. У меня за это сердце болит. Трудно будет.

— Ничего, Никита, — повторил Иван Иванович. — Трудности в пути не страшны: мы закаленные, здоровые люди. Вообще трудности в жизни — неплохая штука, если их можно преодолевать. Хуже всего попасть в такое положение, когда действовать невозможно…

Иван Иванович взял ружье и тихо побрел среди скалистых развалин. Ему захотелось еще побыть одному. Каменные останцы громоздились по склону хребта. Кое-где они чернели, словно мрачные одинокие хижины, сходство дополняли края сугробов, свисавшие наподобие крыш. Выше начинался сплошной Хаос. Иван Иванович сел на большой камень. Очертания гор уже затонули в голубоватом сумраке, только на западе выделялись изломы черных гольцовых вершин, окрашенные по контуру пурпуром. Все вокруг дышало зимой, ненарушимым покоем заколдованного царства.

Месяц проклюнулся в синеве, точно изогнутая золотая игла… Бери, хирург, шей! Но нет хирурга, есть просто человек. Сидит между небом И землей тезка любимого героя народных сказок. Не Иван-царевич, не Иванушка-дурак, а доктор Иван с Каменушки. Кончилось время чудес. Нет такой живой воды, которая могла бы излечить его сердечную рану. Все только растравляет ее. Вот звезды высокого неба по-женски моргают лучистыми ресницами. Вот ветер дохнул, как предвестник весны, как напоминание о недавней радости. Стоило протянуть руки, теплая нежная грудь прижималась к груди, ласковые ладони скользили по плечам, и казалось, весь мир затихал от счастья. А сейчас пустота…

Но разве случайно сидит здесь доктор Иван с Каменушки? Пришло время других чудес. Строятся в тайге города. Нынче переселятся учаханские колхозники из разбросанных по лесам темных юрт в новый поселок, в настоящие, на совесть срубленные дома.

Перед поездкой на охоту Иван Иванович и Никита были на открытии колхозного клуба. Первое кино в тайге… Какой взрыв восторга, ужаса, удивления раздался в зрительном зале, когда погас свет и на экране зашумела, двинулась жизнь Большой земли! Подобное Иван Иванович мог бы испытать сам, если бы какой-нибудь чистый или нечистый дух схватил его за воротник мохнатой дохи и промчал над величавыми просторами оцепеневшего севера. Какие дали открылись бы перед ним!

Сегодня на Учахане вырос светлый поселок, завтра вместе с заводом возникнет новый культурный центр. Это не мечта разнежившегося либерала, гуманного сытого буржуа. Нет, это реальная возможность, созданная большевиками.

— Может быть, я смешной человек и жить не умею, но хирург-то я неплохой все-таки? — Иван Иванович встал с камня, повернулся в ту сторону, откуда тянул ветер и где лежал путь на Большую русскую землю. — Спасибо тебе, родная, за науку!

— Город построят большой. Дорогу сделают, привезут машины. Нет, машины сами придут и привезут другие, которые не умеют ходить, а работают на одном месте, — радостно рассказывал Захар, вернувшись в свой чум из районного Совета.

Марфа Антонова не выгоняла таежных гостей с заседаний исполкома, и они просиживали там часами на лавках и прямо на полу, подогнув калачиком ноги.

— Пусть знают, как заботится о них Советская власть, — важно говорила она.

Захар прислушивался ко всему с жадностью. Конечно, он по-прежнему останется охотником — каждому свое. Но…

— Ходил в юрту, где делается элект-ри-чес-тва, — рассказывал он Степану и его жене. — Такая русская юрта. С большим котлом, печкой, куда целый чум можно поставить, и трубой, высокой, как дерево. Там готовится свет…

— Огонь! — поправила Кадка, сгорая от нетерпения вставить свое слово.

Захар усмехнулся ей, словно малому ребенку.

— Огонь я сам могу разжечь. И ты сможешь, и Степанов Николка. А там делают свет, который бежит по обмотанной проволоке, будто зеленый сок по стеблю травы. — И, должно быть, вдохновленный понравившимся ему сравнением, Захар запел громким, гортанным голосом.

Он сидел, обхватив руками колено подогнутой ноги, покачиваясь в такт вольному напеву и устремив взгляд на пылающий костер очага; темные, как и у Степана, брови его были удивленно приподняты, глаза блестели.

Он пел о том, что скоро по всем таежным наслегам протянутся чудесные проволоки. Настоящая сеть из проводов, а на ней столько золотых почек, как весной на сильной вербе. В каждой юрте расцветет стеклянная почка. Нет от нее тепла, а свет такой, точно в юрту вкатилось солнце. Даже полуслепая от трахомы старуха найдет бусинку в куче навоза и мусора. Нет, тогда уже не увидишь навоза в юртах. Это раньше люди жили вместе со скотиной в дыму и темноте. И трахома исчезнет. И старух не будет. Все помолодеют. Станут сидеть длиннокосые у камельков, вышивать бисером нарядную одежду.