Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

Ольга покосилась сердито, но загорелое лицо Таврова, освещенное улыбчивым блеском голубых глаз, было так ясно, что она только вздохнула и, ничего не возразив, снова наклонилась над рисунком.

— Если бы она захотела, то могла бы стать и чертежником, — сказала Пава Романовна, подсаживаясь на ручку кресла, в котором сидела Ольга. — Она умеет выводить всякие шрифты, хотя почерк у нее препротивный!

— Если бы захотела… — тихо повторила Ольга, подчищая резинкой неровно проведенную линию. — Выводить шрифты, имея препротивный почерк, — уже принуждение, — добавила она, откидывая со лба светлую прядку и глядя снизу на Паву Романовну.

— Вы беспокойное дитя. Вы сами не знаете, чего хотите! — ответила та, обнимая ее за плечи и одновременно ласково улыбаясь Таврову.

Ей очень нравился этот молодой инженер. Правда, он не умел говорить комплименты, смущался, когда она подсовывала ему руку для поцелуя, но зато был начитан, смел в спорах, уверен в себе, когда дело касалось его убеждений и работы. А Пава Романовна любила принимать людей незаурядных.

«Чего общего между ними? — гадал он, когда Пава Романовна, словно избалованная кошечка, ласкалась к Ольге. — Одна — пустая, взбалмошная бабенка, а другая умница и, кажется, с большим характером, но почему они ладят?»

— Шахматы? Опять шахматы! — жалобно вскричала Пава Романовна, увидев клетчатый ящичек в руках Таврова. — Клянусь честью, я выброшу их когда-нибудь за окошко!

— Ну что же, сыграем! — говорила обычно Ольга, не обращая внимания на суетню Павы Романовны.

Но в этот день она не стала играть.

— У меня дурное настроение сегодня, — сказала она, вытирая комочком бумаги пальцы, выпачканные графитом. — Я ничего больше не хочу и ухожу.

Тавров, отвечая невпопад на вопрос Пряхиной, видел краем глаза, как Ольга сходила с крыльца, как, пройдя по дорожке, отбросила нетерпеливым движением затвор калитки… Она никогда не разрешала провожать себя.

— Мне тоже пора, — сказал Тавров чуть погодя. — Меня сегодня ожидают на руднике у Логунова.

Причиной дурного настроения Ольги была жестокая обида, которую нанес ей Иван Иванович в тяжелую для него минуту.

…Забылась история с санитаркой. Больница получила дополнительное оборудование, в том числе аппарат для диатермии и электроотсос — предметы мечтаний и неотступных хлопот Ивана Ивановича. Особенно его порадовал приезд очень опытного глазного врача.

— Наш новый коллега — необходимое лицо при установлении диагноза черепно-мозговых заболеваний, — представил он Ольге немолодого плотного человека с зачесанными назад густыми волосами, — Иван Нефедович Широков. Мой тезка, а главное, единомышленник по вопросам медицины.

— Теперь здесь почти полностью укомплектовано нейрохирургическое отделение, — пошутил Иван Нефедович, пожимая руку Ольги. — Нервные болезни, как это установил в своей практике Николай Нилович Бурденко, требуют комплексного изучения и лечения. Значит, нужны врачи самых различных специальностей. А вы как? С нами или против нас?

— Она никак! — отмахнулся Иван Иванович, обрадованный случаем поговорить со специалистом, приехавшим из центра. — Училась в медицинском и сбежала.

— Вовсе не сбежала, а просто ушла, раз это мне не подходило.

— Почему же не подходило? — ревниво вступился Иван Нефедович. — Медицина такое широкое поле действий, что на нем может найти себе поприще человек любого склада. Мужество, воля, точный глаз, послушная, гибкая рука — идите в хирургию; терпеливость в наблюдении, умение делать выводы, построенные на тончайших деталях поведения больного, — готовьтесь стать психиатром или невропатологом. Может быть, у вас больше развито эстетическое чувство, любовь к пластике красивого, здорового тела, — валяйте на лечебную физкультуру, готовьтесь стать тренером мастеров спорта. Мало вам этого? Есть еще детские болезни, где врач может с особенной полнотой проявить свою гуманность, если он ею обладает. А общая терапия? Блестящая диагностика универсала — знатока человеческой машины?.. Да что говорить! Я уже не упоминаю о научно-исследовательской работе.

— А о вашей?

— О моей? Врачи-глазники еще ждут поэта, который воздаст им должное. Давно известна поговорка: свой глаз — алмаз. Знаете ли вы, что такое зрачок, вот эта, словно дышащая, казалось бы, непроницаемо черная точка в глазу? С помощью особого аппарата я могу заглянуть в нее, как в замочную скважину…

— Что же там можно увидеть?

— Глазное дно, ровное красное поле, и в центре его светлый кружочек полуовальной формы — сосок зрительного нерва, входящего в глазное яблоко, — единственное место нервной системы, которое можно увидеть без операции. Строение этого нерва с его оболочками однотипно с мозгом, и оттого глазное дно иногда позволяет видеть болезненный процесс в мозгу. Особенно при повышенном внутричерепном давлении, создающем застой в зрительном нерве, который от этого становится как будто размытым.

— Застойный сосок, — произнесла нерешительно Ольга, смущенная и заинтересованная.

— Именно! — весело подхватил Иван Нефедович. — Вот пункт, отправляясь от которого я могу держать контакт с нейрохирургами. А вы говорите насчет отношения вашей супруги к медицине «никак»! — обратился он к Ивану Ивановичу, который слушал его, понимающе посмеиваясь. — Я вижу — она в курсе дела.

У машинистки приискового управления, с весны страдавшей головными болями, ослабело зрение и появились странности.

— Я пришла домой, прошу у нее денег, чтобы сходить за хлебом, а она ничего не понимает, забыла, что такое сумка. Села на стул и смотрит, смотрит, — плача рассказывала ее десятилетняя дочь Люба. — Я спросила: «Ты чего, мамочка? Зачем ты так шутишь?» А она меня не узнает, говорит, и я тоже ее не понимаю. Потом ей стало казаться разное… Скажет: «Вот какая музыка хорошая играет!» А радио молчит. А то вскочит: «Почему под столом собака тявкает?..»

Женщину положили в больницу, сделали исследование и установили, что у нее большая опухоль в левой лобно-височной области.

Готовясь к очень длительной операции, Иван Иванович не раз продумывал и взвешивал данные диагноза, припоминал споры врачей при обсуждении больной, все анализы, прикидывал, с какого поля лучше подойти к опухоли.

Когда он приближался к операционному столу, то вспомнил о дочери больной, о старой ее матери, жившей на Урале. От его действий хирурга зависела теперь судьба этих людей. Как неприятное обстоятельство воспринимался Гусев в роли главного ассистента. Но вот операционное поле — смазанная йодом, гладко пробритая кожа головы, — окруженное стерильными салфетками и полотенцами. Иван Иванович легко притрагивается к нему чуткими пальцами в желтоватых резиновых перчатках, протягивает руку в сторону хирургической сестры, и она, Варвара, очень серьезная, передает ему шприц с новокаином. Операция начинается, и посторонние мысли Ивана Ивановича улетучиваются. Он сосредоточен только на одном и таким останется до конца операции, сколько бы она ни продлилась: два, три или четыре часа. Он оперирует стоя, работая обеими руками: левая помогает правой, правая левой; с одинаковой легкостью обе разрезают, впрыскивают, вяжут узлы. Это результат длительной большой тренировки. Но здесь не то, что при резекции желудка, удалении аппендикса или вскрытии грудной клетки. Там действительно поле, и если разрез сделан шире, чем нужно, на несколько сантиметров, то это не имеет значения. А тут порядочной величины костное окно в виде подковы, но дальше в мозг надо идти таким узким ходом, что еле помещается в нем самый тонкий инструмент. В глубине же, освещаемой погружной лампой — светящимся изогнутым шпательком, — может быть опухоль в несколько раз больше этого хода — и столько осторожности потребуется при удалении ее отдельными кусками!