СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга вторая

В конце первого утреннего заседания Корнилов вышел из зала, когда там уже успели поразгореться горячие, можно сказать, ожесточенные споры: какого процента коллективизации индивидуальных крестьянских хозяйств должен достигнуть край к концу пятилетки? Одни называли 15 процентов, эта цифра была подработана в окрпланах, в окрисполкомах, в окружкомах партии, другие, основываясь на решениях XV съезда ВКП(б), называли 20 процентов.

Перепалка была что надо, реплики с мест и даже два-три выкрика: «Долой оппортунистов с трибуны!»— то есть сторонников цифры 15 процентов.

Тут всем досталось, и Прохину тоже, поскольку в его докладе были названы те же злополучные 15 процентов, а потом, спустя часа два, выступил товарищ Озолинь и сказал: «Конечно, мы эту цифру подрабатывали с товарищем Прохиным вместе, но, я думаю, и ему и мне нужно задуматься над мнением товарищей с мест, которые здесь громче начинают звучать. Тем более что это мнение созвучно с решениями всесоюзного партийного съезда! Нам не 20 процентов нужно — нам нужно гораздо, гораздо больше!»

Опять же в связи с вопросом о коллективизации зашел вопрос и о заселении малообжитых районов. Было предложение: переселенцев устраивать не каждую семью индивидуально, а сразу же колхозом. У Прохина на этот счет не оказалось под рукой необходимых данных, и он написал записку Корнилову:

«Тов. К.!

Слышали вопрос ко мне о земфондах для коллективных хозяйств на Севере? Срочно нужны цифры по переселенцам и перспективным земфондам. Позвоните Краснову, он сделает. К началу следующего перерыва д. б. готово. Про...»

Корнилов вышел из зала, из кабинета директора дворца он позвонил Краснову, и минут через двадцать Краснов сообщил множество цифр, гораздо больше, чем требовалось.

Почти все крайплановцы присутствовали на съезде, а Краснова нарочно оставили на его рабочем месте — если кому что понадобится по ходу дела, какие-то цифры, ссылки на какие-то решения, ответы из округов на запросы Крайплана, директивы из центра, чтобы все это он мог срочно передать во дворец.

Еще и перерыва не было, и не скоро он ожидался, а Корнилов уже имел необходимые данные, но заходить в зал не стал, решил обождать Прохина в фойе.

Здесь бродили несколько человек, совершенно Корнилову незнакомых, они переговаривались между собой, но в зал почему-то тоже не входили, прислушиваясь к тому, что там происходило, а там, слышно было, дело шло все горячее, аплодисменты были, громкие голоса ораторов и реплики из зала, хотя председательствующий и пытался уже не раз объяснить, что вопросы и замечания нужно подавать в письменном виде...

Потом Корнилов увидел в углу фойе столик, за столиком скорбную какую-то фигуру. Это был Никанор Евдокимович Сапожков.

Корнилов подошел, спросил, почему Никанор Евдокимович здесь, а не в зале.

Оказалось, по той же причине: Никанора Евдокимовича Прохин тоже послал позвонить Краснову, получить дополнительные цифры по запасам полезных ископаемых и по плану лесоразработок.

Доставалось же нынче Прохину! Доклад ему помогали составить все без исключения секции, все крайплановские референты, а вот на тебе, и таких данных ему не хватало, и других, и третьих.

Поговорив на эту тему, посочувствовав Прохину, Сапожков спросил:

— Новость-то слыхали?

— Какую?

— Печальную. Цюрупа умер...

— Слыхал, да... В зале уже почтили его память вставанием.

— Очень печально, очень! — вздохнул Сапожков.

— Ну, что уж вы так-то? — удивился Корнилов.

— Очень печально, очень! Я лично Цюрупу не знал, но много о нем слышал. От хороших людей. Так что он был для меня, если хотите, некоторый идеал. А это, знаете ли, много значит, не скажу за других, а лично для меня много значит — знать, что живет человек, о котором вот так можно и позволительно подумать и даже вслух сказать. К тому же прекрасный специалист. Ах, как я, Петр Николаевич, как я уважаю людей, которые знают свое дело! Это ведь, помимо всего прочего, красиво! Он, Александр Дмитриевич, даже как будто всею своей жизнью говорил: «Вот, смотрите, какими мы, специалисты старой школы, можем быть честными и беззаветными!» Так что большая потеря!

Помолчали. Чтобы молчание рассеять, Корнилов спросил:

— Никанор Евдокимович, ну, а как ваш Витюля-то? Давно уже не встречаю его во дворе.— И тут же понял, что зря спросил, напрасно спросил.

Никанор Евдокимович отвернулся к окну, лицо его набрякло чем-то синим и нездорово-красным, он всхлипнул, а потом снова обернулся к Корнилову и поведал ему какую историю...

Витюля-то? Он, оказывается, вот уже третью неделю был в больнице, и в какой? В сифилитической! Это в шестнадцать-то лет! Никанор Евдокимович навещал Витюлю, а Витюля говорил ему; «А что я, один такой, что ли? Двое — так еще и помладше меня! А ты посмотри, дед, ты загляни в женское отделение! Загляни, это очень интересно, ей-богу. Там совсем девчонки, вот такие!» — и показывал рукой, какие,— не достают ему, Витюле, до плеча, Никанор Евдокимович отвечал: «А тебе-то разве лучше, разве легче, Витюля, что ты не один такой?» — «Конечно, дед, а как же иначе? Это одному в любом случае плохо и скучно, а в компании все можно! Выйдем отсюда и будем все вместе по городу шляться, чудить будем!» — «Не знаю, Витюля, как ты все это можешь пережить, да еще так легко! Я бы на твоем месте... Я бы не знаю, как пережил бы, что бы с собой сделал...»

Корнилов перевел разговор на международную тему: о возрождении милитаризма в Германии, о коварстве Пилсудского в Польше, о речи Калинина в защиту мира.

Никанор Евдокимович сказал:

— Да-да! Чтобы защитить мир и людей, надо иметь настоящую, то есть практически достижимую идею человеческого устройства на земле. Без этого что защищать-то?

Они оба прислушались, что там происходит, в зале заседаний. А там громко смеялись, должно быть, кто-то какую-то шутку пустил, а может быть, несмотря на уговоры председательствующего, это была реплика с места. Когда же смех замолк, с трибуны кто-то заговорил, и тут же его прервали аплодисментами, потом снова был тот же голос, больше уже ничего, только он один, но и в одном слушалось что-то многоголосое — призыв был, и уверенность была, и энтузиазм.

Сапожков послушал, послушал и сказал истово:

— Дай-то бог, дай-то бог... Я вот иногда, Петр Николаевич, думаю: может быть, мы, осколки прошлого, нынешнему времени уже совсем не нужны? Только мешаем, а больше ничего?

— Ну, как же, Никанор Евдокимович, а знания? Ваши знания, ну и мои в какой-то мере? Без этих знаний не составишь же планов. Планов воплощения в жизнь идей. Да и какой вы осколок? Вы истинный советский специалист. Я вам даже завидую.

— Ну, конечно, раз уж они есть, эти знания, появились, обойтись без них нельзя. Но представьте другое: что, если бы их не было, многих этих знаний, научных и технических, разве суть идеи от этого бы изменилась? А может быть, идея была бы тогда проще, более внятной, более исполнимой? Не такой сложной?