Якуб Колас - Трясина [Перевод с белорусского]

Была глубокая ночь. Сквозь ветви деревьев скупо пробивался тусклый свет луны. Утомленные бойцы, окопавшись на мысу, с тревогой ждали наступления дня. Некоторые из них спали, скрючившись около древесных стволов. Под раскидистым дубом приютилось командование батальона: Шалехин, три ротных командира и начальник пулеметной команды. Смертельно уставшие, они сидели молча, только изредка перебрасываясь короткими фразами.

— Справа — плохо! — сказал начальник пулеметной команды.

— Ты бы сказал что-нибудь новое, — хмуро отозвался один из ротных командиров.

— По-моему, надо сделать попытку пробиться, — вставил другой.

— Если бы наши кулаки могли заменить оружие, мы бы, пожалуй, пробились, — сказал командир второй роты.

— Да и куда пробиваться? — спросил пулеметчик.

— Так что же, по-твоему? Сдаваться? — сердито осадил его Шалехин.

Он проворчал какое-то ругательство.

Командир первой роты некстати затянул старую песню:

— И догулялся, — иронически заметил пулеметчик.

Шалехин напряженно думал, но не мог найти выхода. В таком отчаянном положении командир батальона еще не бывал. А ведь он отвечает за всех бойцов, за их жизнь, за честь полка.

— Хоть бы закурить, — послышался чей-то голос.

— Дожили казаки, что ни хлеба, ни табаки…

Наступила гнетущая тишина. Утомленный Шалехин не спал. Не спали и командиры. Тоскливые мысли тревожили сердца, но никто о них не говорил — это не к лицу воину. И все же где-то в глубине души таилась надежда на благополучный исход.

Шалехин вдруг насторожился: кто-то идет, или это только галлюцинация слуха? Он положил руку на кобуру, прислушался. Донеслись чьи-то осторожные шаги. Поднял голову и командир первой роты, высокий, худой, с глубоко запавшими глазами. Он вглядывался в ночную темень, которая казалась еще более густой от низко нависших ветвей. Приземистая фигура выплывала из темноты.

— Товарищ Шалехин! — послышался тихий оклик.

Комбат встал.

— Кто меня зовет?

— Я, Талаш! — откликнулся пришедший.

Шалехин бросился к деду.

— Батька, это вы!

И крепко пожал ему руку.

Поговорив наедине с дедом Талашом, Шалехин обратился к командирам:

— Приготовьте людей, сейчас выступаем.

— Куда?

— Тсс! — таинственно сказал дед. — Пойдем на Припять! Мой флот и матросы ожидают вас, товарищи.

Еще минута — и батальон был готов к походу. Бесшумно вышли по тропе к Припяти. Множество лодок упиралось в берег острыми носами. Сначала погрузили на лодки пулеметы. Уселись бойцы. Суровые и молчаливые перевозчики с винтовками и гранатами тихо оттолкнули лодки. Некоторое время лодки плыли вдоль берега, пробираясь среди высоких зарослей камыша, потом пересекли Припять и благополучно пристали к противоположному берегу.

Обновилась, ожила земля.

Многоголосый, бурный поток жизни мчался по ней, бурлил на полях и в лесах, наполнял несмолкаемым звоном прозрачный весенний воздух. Леса нарядились в яркие зеленые одежды и вели мудрую беседу — перекликались деревья и листья, былинки и травы, птицы и букашки, и все эти голоса сливались в могучую симфонию возрождающейся жизни.

Невысокий, худощавый человек прислушивался к многоголосому звону, пению, музыке, сопровождавшим его всюду, где только ступала его нога. Вся эта симфония, если внимательно вслушаться в нее и ближе присмотреться к бурлящему жизненному потоку, была лишь отголоском затаенной, а иногда и явной жестокой борьбы за существование. Неутомимый путник, сеятель бури и борьбы был уверен в этом — перед его глазами раскрылись правда жизни и ее движущие силы. Вот почему он так смело колесил по дорогам оккупированного Полесья и возбуждал ненависть к врагам среди угнетенных и обездоленных тружеников. Он крепко верил в свое правое дело. И уже видел богатые всходы — от этого радостно становилось на его душе.

Жизнь товарища Невидного была полна опасностей и тревог. Каждый день, каждый час поджидали его неожиданности. И много было таких минут, когда его свобода и жизнь висели на волоске. Он мог бы рассказать немало любопытных историй о своих странствиях и нелегальной работе в подполье. Легионеры и шпионы расставляли всюду сети, чтобы поймать его. Но его охраняли те многочисленные друзья из народа, за счастье которых он боролся. Они его любили, верили, как своему человеку. Они предупреждали его о грозящих опасностях, прятали от вражьих глаз, от добровольных сыщиков, как Василь Бусыга, которым несло гибель правдивое слово Невидного. Он знал, чего ему ждать, если панской агентуре удастся захватить его. Но это не пугало Невидного — он верил в свое дело, его окрыляли идеи партии большевиков, светлая правда новой жизни. Эта вера придавала ему силы, смысл его работе, связанной с мытарствами, лишениями, опасностями. Новее это заставляло его быть зорким и бдительным. Хотелось увидеть будущий богатый урожай — ведь и его рукой посеяно немало семян любви к народу и ненависти к врагу. Хорошо жить и бороться за новый строй жизни и верить в победу. Невидный вспоминал митинг на опушке леса, встречу с дедом Талашом. Перед его глазами вставали колоритные фигуры партизан. Разве эти люди, отдавшие все свои силы борьбе за правое дело, — не залог успеха великой партии коммунистов? Все это радостно волновало Невидного. Потом он стал думать о поджогах панских имений. В конечном счете и это ведет к росту партизанского движения. Против этого бурного движения не устоят захватчики, народ и Красная Армия сметут их с лица земли, как мусор.

Он шел по тропинке, а вокруг шумел на все лады разноголосый поток жизни, кажущийся гармоническим, но, если внимательно прислушаться, содержащий ноты напряженной и неукротимой борьбы.

Лесная дорога спустилась в лощину, потом снова поднялась в гору. Невидный продолжал путь. Перед ним открылась широкая поляна, за ней хутор или средней руки поместье. Невидный хотел свернуть с дороги, чтобы не быть замеченным. Но вдруг навстречу ему выступили трое мужчин. По одежде их можно было принять за местных жителей. Невидный, однако, встревожился: в выражении лиц неизвестных, глядевших на него слишком уж внимательно, он заметил что-то подозрительное. Но сворачивать в лес теперь было уже поздно. Невидный шел навстречу незнакомцам, стараясь ничем не выдать своей тревоги.

— Паничок, нет ли у вас огня? — с вкрадчивой почтительностью спросил его один, с рябым лицом, держа в руках скрученную из газетной бумаги козью ножку. Все остановились, причем двое других оказались по обе стороны от Невидного.