Вера Кетлинская - Иначе жить не стоит. Часть третья

— Что значит о Катенине? — огрызнулся Палька.

— А то значит, — гневно сказала Катерина, — что человек изобретал, мучался. Ему же обидно. Почему вы так легко отсекаете его? Почему не подумаете, как облегчить ему неудачу?

В тот вечер, прощаясь с Катериной, Алымов неожиданно поцеловал ее руку:

— За благородство ваше.

Вспоминая, Катерина видела в слове «ваше» большую прописную букву.

Вторично Катерина вмешалась, когда речь зашла о Маркуше.

Палька давно получил партийный билет и как будто успел забыть о перенесенных мучениях, а дело Маркуши не сдвинулось. Ходили слухи, что Исаев написал жалобу в Москву, что у самого Чубака большие неприятности… Облегчая друзьям нелегкое решение, Маркуша подал заявление об уходе с работы и решил поступить печником в горжилстрой.

— Все-таки печи, хоть и не коксовые, — угрюмо шутил он.

Алымов открыто радовался заявлению Маркуши:

— Какой бы он там ни был, виноватый или нет, а дело важней. Затаскают из-за него… Отпустите — и всем легче.

Липатов томился. Его пугала возможность новых неприятностей, по было жаль товарища, да и механика найти нелегко.

Саша при разговоре не присутствовал, однако было известно, что он против ухода Маркуши. Палька сидел, обхватив голову руками, взъерошив волосы, и молчал. Катерина знала, что сам он Маркушу ни за что не отпустил бы, но сейчас ему трудно настаивать, ответственность падет не на него, а на Липатова.

И вдруг Алымов спросил:

— А вы что скажете, Катерина Кирилловна?

Все трое уставились на нее, как на судью. А как она могла судить? Отвечать не ей.

— Ребенок у него… — проронила она с тоской, но тут же поняла, что и не в этом дело, а в них самих, в их совести, в том, как они завтра посмотрят в глаза друг другу. — Сами потом глаза отводить будете, — сурово сказала она. — Вы же знаете, что вины за ним нет. Сами написали и припечатали, ответственности не испугались. Что ж теперь отступать с полдороги!

Вопрос разрешился хитростью Липатова — поразмыслив, он написал на заявлении Маркуши: «Задержать до подыскания нового механика». Затем поехал в горком и попросил квалифицированного механика-коммуниста вместо Маркуши. Инспектор горкома покряхтел, записал в блокнот заявку и обещал поискать. Оба понимали, что квалифицированные механики без работы не ходят.

— Прямой напорется, кривой пройдет, — посмеивался Липатов. — Пусть хоть Исаев явится, скажу: сам ищу, и заявка в горкоме; если у тебя механик свободный болтается, давай!

Палька веселился: прямо или криво, но Маркуше отсрочка, а там, наверно, и решится его дело. Алымов поглядел на задумавшуюся Катерину.

— А вы, Катерина Кирилловна, хотели бы только прямо, любой ценой прямо?

— Я хочу, чтоб не нужно было… криво.

Палька пошел проводить Липатова. Алымов сидел напротив Катерины и пристально смотрел на нее.

— А я ведь боюсь вас, Катерина Кирилловна, — его длинные пожелтевшие от табака пальцы нервно мяли скатерть, — каждый шаг прикидываю, как вам покажется.

Вошла Марья Федотовна, собрала посуду. Катерина хотела воспользоваться этим и ускользнуть вслед за матерью.

— Куда же вы? — воскликнул Алымов, вскакивая. — Побудьте со мной. Гляжу на вас и думаю: откуда вы взялись тут такая? Сколько встречал женщин… всегда был сильнее, власть свою над ними чувствовал. А вы только глаза вскинете — и хочется быть кротким, как теленок.

Позднее Катерина сообразила, что можно было отшутиться: «Теленка из вас все равно не получится», — а тогда растерялась, как девчонка, — глаз не поднять, руки девать некуда.

— Я пойду, — пробормотала она, не двигаясь с места.

— Устали? — заботливо спросил он, и на его некрасивом, немолодом, с набрякшими веками лице появилось несвойственное ему выражение бережности и ласки. — Ну идите, спите.

Ничего плохого в этом не было. Но почему казалось, что и бережностью своей он вторгается в ее жизнь, где все уже решено? Не в нем дело, что ей этот заезжий пожилой человек! Но слова его поднимают сумятицу в душе и ожидание чего-то, что еще может случиться.

Вечерняя смена стекалась к шахте, когда Кузьминишна проехала через весь поселок на старенькой бричке, обычно возившей шахтное начальство в город. Шахтеры приветствовали ее, она кланялась направо и налево, прижимая к себе объемистый узел, и все понимали — торжественный день у Кузьменок, бабушка едет за внучкой.

Перед тем Кузьминишна поссорилась с Марьей Федотовной — ничего-то она не понимала, прости господи, индюшка и есть! Хотела непременно сама поехать, а что толку от нее? И помощи никакой, и вида никакого — едет мать за безмужней дочкой… Не объяснять же ей, что и бричку нарочно выхлопотали, и Кузьма Иванович будет ждать у шахты, и весь их проезд по поселку — утверждение родства, чести семьи, чести Катерины.

Катерина, видимо, поняла. Не захотела надеть старое пальтишко, в каком на рассвете пошла в родильный дом, затребовала свое новое пальто, сшитое в талию, и нарядную косынку, шелковые чулки и туфли на каблуках. Когда она вышла на улицу, стройная, как тополек, — казалось, вернулась пора ее девичества, надежд, счастливого ожидания. Только поступь была новая, степенная — мать идет. Подобно свите королевы, шли за нею няни в белых халатах, одна несла вещи, другая — сверток с ребенком.

Кузьминишна думала, что заплачет, увидав внучку, но так торжествен был выход Катерины, что для печали не нашлось места. Обнялись, сели в бричку. Няня вручила ребенка Кузьминишне, Кузьминишна напомнила вознице — не торопись! Ехали медленно, чтобы все видели: Кузьменки внучку везут.

Возле шахты бричка оказалась в потоке людей, выходивших после смены. Кузьма Иванович, отмывшийся в бане, приодетый, стоял под часами, как было условлено. Бричка остановилась. Кузьма Иванович встал на подножку и расцеловал Катерину, заскорузлой, в черных крапинках ладонью припал к свертку… потом влез на облучок рядом с возницей, и они тронулись под приветственные выкрики шахтеров.

— С прибылью! — кричали шахтеры. — С новым Кузьмёнком!

Кузьминишна глядела во все стороны, собирая улыбки и приветствия, и держала внучку на вытянутых руках.

Только в доме Световых, положив ребенка на кровать и откинув пеленку с его лица, она будто очнулась и поняла, что Вовы нет и дочка его будет расти в чужом доме, а она сама — пришлая бабушка с шаткими правами… И она заплакала — горе осталось горем. Но ребенок проснулся, заверещал тоненьким голоском, и Кузьминишна подбежала к внучке, плача и смеясь:

— Ну что, родненькая моя? Чем тебе угодить?

Катерина позволила бабушкам завладеть ребенком.

Все равно она тут главная, незаменимая. Пока не пришел час кормления, села в столовой с Кузьмой Ивановичем, и, как она ни была переполнена материнскими чувствами, оказалось, что и ко всему остальному не утратила интереса, все ей мило, обо всем хочется знать: и о своих товарищах из компрессорной, и о делах на шахте, и о Никите, и о том, что нового в городе.