Виктор Попов - Закон-тайга

Геологи, топографы, охотники, вообще люди отчаянных профессий не любят говорить о несчастьях. Гибель друзей здесь воспринимают, как суровое завершение, в котором пенять не на кого. Выбирая профессию, люди знали, на что шли. Им не повезло — ничего не поделаешь. О них нужно помнить так же, как они помнили бы о тебе. Но вспоминать о них вслух не следует — это может лишить веры в себя, привести к ненужным аналогиям. Зато кинематографисты щедры на трагические концы. Наташа вспомнила «Неотправленные письма». Страшное, будто состоящее из одних глазниц лицо, река покачивает плот с мертвецом. Они не успеют до ледостава. Даже не закрывая глаз, Наташа увидела: распухшие стремительные снежинки засыпают троих. «А снег уж давно ту находку занес, метель так и пляшет над трупом». Она тряхнула головой, приходя в себя, но снег шел и шел, а ноги, руки, все тело застывало, было уже неживым. Наташа провела рукой по лицу, искоса взглянула на Костю. Он двигался, полулежа на лямке, поэтому казалось, что он шагает боком. Между Наташей и Костей висела, подрагивая, белая, пухлая завеса. И только тогда Наташа поняла, что это не галлюцинация — в самом деле шел снег. Он ложился уже не тая, надевал на камни отбеленные легкие шапочки.

И, пока шел снег, Наташу не оставляла мысль о гибели. Особенно нестерпимой она становилась на привалах. Устав до отупения, они сидели молча, чтобы даже на разговорах сэкономить силы, а распухший снег засыпал всех троих. Облегчение приходило во время движения. Усталость не давала думать, все мысли были сосредоточены на действии: шаг, еще шаг, еще… Но движения было меньше и меньше. Учащались и удлинялись остановки. На остановках шел снег и засыпал троих. «А снег уж давно ту находку занес…» Песня эта уже не выходила из Наташиной головы.

Константин пытался что-то говорить, его еще хватало даже на шутки, но Наташа их не принимала. Ей казалось, что все то хорошее, немногое хорошее, было у них с Константином давно, а может, и вовсе не было. Иногда Костя брал ее руку, растирал, грел дыханием, а ей представлялось, что рука уже не ее, что она не чувствует ни ласки, ни тепла. С каким-то отчуждением, будто не о себе, думала о том, что все на свете — притворство. Учеба, труд, стремление к чему-то, любовь — притворство, самообман. Боязнь смерти — это не притворство. Всю жизнь человек боится смерти, всю жизнь оберегается от нее. Он делает прививки от болезней, в холода надевает теплую одежду, чистит зубы, придумывает лекарства, кипятит молоко… В общем, что ни делает, делает для того, чтобы отдалить смерть. И никогда не угадывает, где она прорвет его заслоны.

Ночами, повернувшись лицом к Константину, она плакала, рассказывала обо всем веселом, что могла вспомнить, снова плакала и снова говорила. Много, жадно говорила о том, что они поженятся сразу же, как придут в Каранах, перечисляла поименно всех, кого пригласят на свадьбу. Костя, не подозревая о том, что творится с Наташей в действительности, радовался ее стойкости. О нынешнем своем положении оба говорить избегали. Он — потому, что не представлял, как человек может погибнуть в тайге, она — потому, что все основательней приходила к мысли о единственном пути, который помог бы спастись. Мысль, та самая, которая поначалу была такой страшной, теперь не только не пугала, а все логичнее узаконивала себя. Ведь, если так разобраться, с какой стати двум вполне здоровым, вполне живым молодым людям обрекать себя на гибель во имя какого-то дохляка, который стал жертвой собственной неприспособленности, неуклюжести, упрямства. С ним и не могло быть иначе. Если не в этот, в следующий раз он непременно бы самоуничтожился. Выживают организмы сильные. Естественный отбор, ничего не скажешь. В конце концов, они могут положить его в шалаше, наготовить ему дров, оставить… Что они могут ему оставить, если у них всего банка консервов и примерно полкило пшенки? Допустим, пшенки-то они ему немного оставить могут… Они доберутся до Каранаха. В этом и их и его опасение. Их опасение и его. Ну, а если в конце концов он и не спасется?..

— Костя, зачем нам гибнуть. Мы же погибнем. Все трое погибнем. А у нас есть возможность.

Наташа говорила горячим шепотом, прислонив губы почти к самому уху Константина. Они только что остановились на длительный очередной отдых. Константин уже развел костер и теперь подкладывал под Наташины ноги рюкзак — во время отдыха голова и ноги должны быть выше туловища, так усталость проходит быстрее. Он не понял, о какой возможности говорила Наташа, и истолковал ее на свой лад:

— Ты думаешь, лучше не к реке идти, а к Юльбагану? Я об этом уже подумывал.

— Почему к Юльбагану… при чем здесь Юльбаган? До него ты сколько считаешь?

— Да километров семьдесят.

— Семь-де-сят… Ты что, Костенька. До реки — сорок… Надо идти к реке…

— Мы и идем к реке. А насчет Юльбагана… Тут такое дело, закон-тайга. Зимовки должны быть промысловые. Землянушка, а то и избенка. Печка…

— Надо идти к реке, — сказала Наташа упрямо.

— Подожди ты… На тропках капканы будут, мяском разживемся…

— Только к реке. Петра мы оставим в шалаше, а сами пойдем к реке.

— Как оставим?

— Очень просто. Как оставляют… Сделаем шалаш, дров соберем, оставим пшенки.

— А ночью?

— Что ночью?

— Как он ночью-то?

— Слушай, мне в конце концов наплевать, как он. Меня интересует, как мы…

Наташа говорила о Петре громко и отчаянно, ей уже было безразлично и то, что он слышит, и то, как он к этому относится. Они могут бороться, он — нет. Тем хуже для него. То, что она говорит — совершенно ясно, и странно, как этого не понимает Константин. Почему он совсем не хочет считаться с ней? Она же все продумала. Вдвоем они еще, может быть, успеют дойти до реки. Как же, как убедить Константина, что иного выхода нет? Она умоляла, плакала, толкала ему в руки рюкзак. Он вначале уговаривал ее, потом замолчал и смотрел на Наташу какими-то поголубевшими до холода глазами.

— Не смотри на меня так, — просила она.

Он молчал.

— Ну пойдем, пойдем, Костенька, родной, пойдем.

Она вскакивала, тянула его за руки, пытаясь поднять, громко плакала от бессилия и совала, совала в руки рюкзак. Он притягивал ее к себе, целовал, она вырывалась, вскакивала, плакала и тянула его за руки.

— Не смотри, не смотри же на меня так, мне страшно, когда ты так смотришь.

Ей и в самом деле было страшно от того неживого и холодного, что стыло в глазах Константина. Он совершенно ничего не выражал, невидящий взгляд незнакомых ей глаз. И внезапно с беспощадной ясностью она поняла: Константин не пойдет. А как только поняла, все ее существо налилось бешенством отчаяния. Не пойдет? Пусть. Пусть. Пусть. Тысячу раз пусть остается и возится с этой мразью.