Виктор Попов - Закон-тайга

— Вы это как, серьезно?

— Не только серьезно. Убежденно даже.

— И все же я не допускаю мысли. Такое говорит научный работник. Поймите: на-уч-ный.

— Вы что, отказываете мне в логике?

— Я отказываю ученому в праве на недобросовестность. Недобросовестность в любой области предосудительна. В науке она — преступна.

— Громко. Ой же, шеф, как громко! Это то, что мы сейчас делаем, — наука?

— А что же это, по-вашему?

— Поденщина. Рядовая поденщина и ничего кроме. Местные коровы сотни лет обходились без ученых советов… э, что там бисер сыпать. — Матвей дернул щекой и кончил неожиданно зло: — Для Аркадия это, может, и годится, а я зело старше.

— Что это мне годится?..

— Подождите, Аркадий Геннадьевич, это вопрос не такой, чтобы от него смешками отделаться. Это же, если хотите, платформа.

— Шеф, демагогия сейчас не в моде.

— Что за чепуха! Выходя из стен института, молодые врачи клянутся…

— Я не врач…

— Вы — ученый!.. Да при чем здесь ученый, не ученый. Вы — человек!

— И это — звучит гордо.

— Не паясничайте. Вы человек неглупый.

— Наконец-то… Ну ладно — неглупый. Ученый. Тогда скажите, для кого вы все это говорите? Вот это самое: насчет добросовестности, самоответственности и всего такого прочего. Для меня или для них?

Матвей немного картинно качнулся в нашу сторону и подмигнул мне. Я уже говорил, что такое для меня Матвей и как я к нему отношусь. Поэтому я не обиделся на его пренебрежительный вопрос. Ну, а миротворица Элька как-то загадочно усмехнулась, опершись на мое плечо, приподняла ногу и стала рассматривать пятку своего тяжеленного ботинка. В этот момент с нас можно было снимать немую сцену.

— В основном — для вас.

— Тогда давайте прекратим. Ну ее к чертям, эту горушку. Облазаем ее в угоду науке, поправим карту, нанесем на нее новый кормовой район.

— Не в угоду науке, поймите, Матвей Васильевич…

— Ну ладно, ладно. В угоду добросовестности, согласен. Ведь знаете же, что решающее слово — ваше. Сказали лезть — куда мы денемся? Столько пороху из-за какой-то плевой полянки? Честное слово, не стоит.

И правда, чего петушиться? Надо работать — значит, надо. Хотя в душе я, конечно, считал, что Матвей прав. Но шефа, видать, повело. Спустилась в нем какая-то пружинка, и он потерял, всегдашнюю свою размеренность. Побледнел даже шеф, когда резко сказал:

— Вы забываетесь, Матвей Васильевич. Мы здесь не одни.

— Так, значит, все-таки — для них?

Снова картинный наклон в нашу сторону, вернее — в мою, потому что Элька, успев убедиться в исправности обуви, уже шуровала костер и что-то бурчала себе под нос.

— Руководитель — в какой-то мере воспитатель.

— Так это у вас, стало быть, по долгу, а не по душе?

Шеф на секунду опешил, моргнул раз, другой и внезапно остыл. Ответил холодно и рассудительно:

— Плохо, когда эти понятия разделяют.

— Долг и душу-то?

— Именно.

— Верно, конечно. В службу надо вкладывать душу… трудиться не за страх, а за совесть… Знаете, шеф, будь я депутатом Верховного Совета, я бы голосовал за законопроект по введению специального налога на людей, жонглирующих истрепанными правильными понятиями…

— Правильные не могут быть истрепанными.

— Могут, шеф, еще как могут. Железный щит, если за него непрестанно прятаться, и тот перестает быть щитом, и его сдадут в утильсырьё, как обыкновенный металлолом.

— Щит защищает наступающих. И, если хочешь наступать, щитом надо научиться пользоваться. Вы рассматриваете щит как приспособление для обороны, я — как средство, помогающее наступать.

— И успехи?

— В чем?

— В области наступления?

— Не мне судить.

— А что судить-то? Эти все ваши цветочки-горечавочки? Такие, как вы, Вениамин Петрович, мельчат науку. Вы смахиваете с проблем пыльцу, закладываете ее в пробирку и держите над спиртовкой, а кажется вам, что под вашим началом по крайней мере агломерационная фабрика. Нет, шеф, истинный ученый ищет простора, горы ищет, которые хотел бы своротить. Вот каким должен быть настоящий ученый. Который — в наступлении.

— Между прочим, налог не обошел бы и вас… Но суть, собственно, не в нем. Это, конечно, великолепно — сворачивать горы. А если горы обживать, и обживать честно? Поле деятельности, откровенно говоря, менее славное, но все же достаточно увлекательное.

— Это уже дело вкуса.

— Нет. Отношение к самому себе. Если хотите, даже — уважение. Одни стучат себе в грудь и требуют масштабов, другие дело находят, благо их, этих дел, великое множество, и делают его. Без шума, без фраз. Дело, Матвей Васильевич, — всегда дело. И тогда, когда академик Капица открывает явление сверхтекучести и когда портной Иванов шьет для вас модную куртку. Вся суть в том, как он это делает… Эльвира Федоровна, что у вас с ужином?

Капица и Иванов. Сравнил же шеф. А впрочем…

Сегодня Эльке нездоровилось. После завтрака она сразу же забралась в палатку и до самого пола затянула «молнию».

— А посуду? — сурово спросил Матвей.

— Не могу, мальчики. Сами. А лучше оставьте, я отлежусь маленько, тогда…

— Лежите, лежите, Эльвира Федоровна, мы сами, не беспокойтесь. — Вениамин Петрович вопросительно посмотрел сначала на Матвея, потом на меня. Ни к кому определенно не обращаясь, сказал: — Водички бы согреть надо.

— Какой разговор, — быстро откликнулся Матвей. — Я и спичками вас ссудить могу. Дровишек, правда, нет… Эй, Элька, у тебя простудное что-нибудь, или так, по женской части?

— Дурак, — немедленно откликнулась Элька. — Не стыдно?

— Все в порядке, — удовлетворился Матвей. — Те, кто при смерти, думают об отпущении грехов, а не оскорбляют ближних.

— Матвей Васильевич… — Вениамин Петрович был сама укоризна.

— Да, шеф, — Матвей смотрел на Вениамина Петровича невозмутимо и для того, чтобы лучше слышать, даже чуть изогнулся.

Вениамин Петрович приоткрыл рот, но сдержался.

— Вы хотели, видимо, сообщить, что нам пора идти за дровами?

— Я ничего не хотел сказать. Абсолютно ничего.

— Я так и понял. Пошли, друг Аркадий.

За дровами пришлось идти неожиданно далеко. То, что мы вчера в темноте принимали за кучи плавника, оказалось занесенной песком сухой травой. Во время паводка ее смыла вода, пронесла неизвестно сколько и, развесив по прибрежному тальнику, отдала во власть солнышку. Солнышко постаралось не за страх, а за совесть. Трава стала ломкой и трухлявой. Иногда в ней попадались сучки и даже коряжины, но вытаскивать их было маятно: пока высвободишь одну, пыли проглотишь месячную норму.

Мы прошли вдоль берега к верховью острова, потом полезли в чащу. Лезли, лезли и вылезли на симпатичнейшую полянку. Вроде попали на зеленое озерцо. Берегами были тальник, черемушник и рябина. Они стояли так плотно, что создалось впечатление отторгнутости и неправдоподобия. Все, что было в мире иного, было там, за той спокойной густой стеной, которая не допускала на поляну посторонних звуков и не выпускала здешних. Кузнечики дружно ударяли по тугим, настроенным на одну ноту струнам, и звук этих струн, наталкиваясь на прочный заслон, нарастал, поднимался до пронзительного звона. Какая-то серая птаха мелькнула над поляной, ткнулась в черемуховую поросль, попросила пить-пить и замолкла. А может, дальше куда устремилась. Остались только пронзительные кузнечики.