Виктор Попов - Закон-тайга

Сами догадываетесь, все известные средства были использованы и все — безрезультатно. С трудом я допрыгал до беседки, лег на холодный деревянный пол и первый раз в жизни мне пришла в голову мысль о том, что самое дорогое на земле — воля. С тех пор я об этом думал не однажды. Последний раз, например, недавно, когда мы были в колхозе «Красная заря». Шофер задавил женщину. Она лежала на дороге, и кровь, сочившаяся из разбитой головы, закутывалась в серую пудру пыли. Шофер стоял перед женщиной на коленях, держал ее руку и, судорожно глотая слюну, тихо повторял:

— Тетя Фира… тетя Фира…

Глаза шофера были белыми и бессмысленными.

Я подумал, что ему, человеку всего минуту назад неограниченно вольному, придется сидеть в тюрьме. Как-то мать, разговаривая с соседкой, сказала слова, которые я не забуду никогда: «От тюрьмы и от сумы не отказывайся». Она тогда их сказала, когда осудили дядю Колю, нашего соседа, инженера по технике безопасности. Он что-то там Недосмотрел или не огородил, и рабочего искалечило. Соседка передавала, что на суде он плакал и жена его тоже, но слезы к делу не пришьешь. Дядя Коля помогал нам делать коробчатые змеи, учил играть в городки и вообще был человек, как опять же сказала мать, который мухи не обидит. Мы, помню, все очень жалели дядю Колю.

В детстве я не задумывался о неотвратимости наказания. Когда я зарабатывал очередную порцию «сильнодействующего», то относился к этому не то чтобы равнодушно, но и без большого возмущения. Хотя и не понимал, почему так несправедливо устроен мир. Купила, допустим, мать конфеты «Мишка на Севере». Купила специально для меня, потому что себе она покупала к чаю карамель «Кофейную». Не из-за того, что она ее любила больше «Мишек», а так как жили мы без отца и денег у нас всегда было в обрез.

Дорогие сладости изредка покупались только для меня. Представляете себе: лежат в открытом шкафу конфеты в фантиках, за которые любой мальчишка с нашей улицы не поскупится на «один к десяти», а я должен (брать в день не больше трех конфет. Одну — после завтрака, две — после обеда. На ужин конфет не полагалось, ибо детский врач Стрелковский сказал матери, что сладкое перед сном не рекомендуется.

Три конфеты. Таким изуверским способом мать закаляла мою волю, испытывала честность. Однажды утомленная честность минут на десять смежила очи. В кармане моем появилось сразу восемнадцать фантиков, а на тарелке в шкафу осталась как раз порция следующего дня. Вечером я горячо убеждал неутешную мать, что растит она не мелкого воришку, а тем более не разбойника с большой дороги. Ведь конфеты все равно предназначались мне, а следовательно, я наказание не ее, а свое собственное. Я же сам теперь шесть дней буду сидеть положив зубы на полку (ее неотразимый довод). Однако логика моя, видимо, показалась ей формальной, потому что из спальни мать появилась с самоучителем (широким, сужающимся книзу ремнем). Что ж, я не очень возмущался. Взрослые испокон веку считают, что их задача — учить детей уму-разуму. Многие при этом убеждены, что ягодицы — наиболее надежный передаточный канал, по которому ум-разум форсированно проникает из одного организма в другой.

Учение уму-разуму я воспринимал, как должное. Между проступком и расплатой для меня существовала прямая связь: заработал — получай. Это было само собой разумеющимся, и, повторяю, тогда я над этим не задумывался. Когда я лежал связанный в дяди-Сашином саду и смотрел на близкие августовские звезды, во мне уже бродили какие-то неясные мысли о причинности, о соотношении содеянного и мере риска. Еще позже мне пришлось разговаривать с бывшими заключенными. Они хотя и говорили, что «и в тюрьме люди живут», но я понял, что живут они там только мыслью о воле. Некоторые из них, отбыв срок, снова конфликтуют с законом. Это, на мой взгляд, не риск, а безрассудство, это все равно, что головой да в омут.

Я понимаю людей, у которых расхождения с законом принципиальные. Они преступают закон во имя изменения самих законов. Не нарушения их, а именно изменения. Здесь есть смысл, есть цель, есть, в конце концов, убеждение законодателя.

Это я так растолковал себе поступки разных людей. А поводом послужил случай в саду. Поэтому я и сказал, что мне пока в своей короткой жизни переделывать ничего не хочется. Не будь того случая, я до многого не додумался бы. Главное ведь не то, что ты ошибся, главное — чтобы извлек из этого уроки. Иные утверждают, что на своих ошибках учатся только дураки, умные же делают выводы из чужих упущений. Но это, по-моему, кто-то придумал ради красного словца. Хочу я хотя бы глазкам поглядеть на такого умного человека, который всю жизнь прожил без ошибок. А мне хотя бы на своих ошибках чему-нибудь научиться.

Вот как получается: не желал я ни о чем думать, ничего вспоминать, а и думаю и вспоминаю. Потому что, наверное, иначе и быть не может. Нельзя быть человеком и ни о чем не думать. Некоторые, правда, говорят, что у них это получается. Не знаю. Не знаю.

У меня не получается. Вот только что думал об одном и вдруг уже сразу — о другом. И, интересная штука, хотя между тем и другим видимой связи нет, я ее все-таки нахожу. Наверное потому, что мне девятнадцать лет и я все только воспринимаю и каждое восприятие для меня причинно связывается с другим. Наверное, это те самые жизненные уроки, которые в комплексе приводят человека к зрелости.

Сегодня, еще перед тем, как нам отплывать, шеф сказал, что около ближнего переката надо остановиться и половить хариуса. На эту рыбу, про осторожность и сообразительность которой рассказывают уму непостижимые вещи, никто из нас не охотничал, и перспектива нас увлекла. Даже Матвей и тот, удержавшись от реплики: «Как насчет Кайтанара, шеф? Не опоздаем?» — похлопал по кармашку рюкзака и, тряхнув головой, заявил:

— Вот где харюсишка-то.

Он имел в виду десяток мушек, которые навязал в тот день, когда к нам сел вертолет.

Уважительное отношение к рыболовному спорту, который сейчас подается не иначе, как с эпитетом «увлекательный», у меня родилось с малолетства. Подержав на крючке первую в своей жизни рыбу, почувствовав на руке ее трепетный, живой вес, я только и говорил о том, что в следующий выходной мы с папой опять пойдем на Таловку и я поймаю во-о-от такого окуня. Наступил выходной, и мы пошли с ночевкой. Был костер, был подгоревший, пахнувший жженым березовым листом пшенный кулеш. Но рыбы я не выудил. Ни на вечерней, ни на утренней зорях. Днем отец полазил с сачком под кустами, поймал небольшого налима и двенадцать плотичек. Из этой добычи мать сварила уху. Трех плотиц приготовила специально для меня. Мне они показались совсем невкусными. Тот, мой первый, окунь был куда вкусней.