Виктор Попов - Закон-тайга

Для него та ночь была открытием — он именно тогда понял, что все его предыдущие отношения со сверстниками — самозащита, умение приспосабливаться к среде. Ему хотелось быть постоянно в гуще людской, нравилось, чтобы без него не обходилась ни одна компания. При этом не он предлагал себя ей, а его приглашали. Ребята и девчата ссорились друг с другом, он легко мирил их. Ему казалось, что легкость эта идет от его уменья разгадывать людей, направлять их по тому пути, который кажется правильным именно ему.

И только после той ночи, мысленно обособив себя от прежнего, он подумал, что причина, по. которой он желанен в компаниях, и податливость на его уговоры повздоривших совсем не в том, в чем казалось ему до этого. Он — собеседник для всех. Приятный, всегдашний, не отягчающий. К нему могут обратиться, когда иссякнет серьезная тема, а на поиски новой не хочется тратить энергию. И его так же запросто могут перестать слушать, когда тема обретется. Не только перестать слушать, но и отмахнуться вроде бы необидным «погоди, Петюньчик, не скворчи». Так же незавидна его роль и в перемириях. Не в примирениях, а именно перемириях! (Осмысливая события, он не только не щадил себя, но порой, бичуя былую свою снисходительность, оказывался несправедливо категоричен в оценках). Вспоминая свои порханья между чернокошечниками (он так называл не поладивших в пустяках), Петр яростно краснел и наотмашь бил себя по колену. Им забыть о ссоре мешала гордость. Ни один, видите ли, не хотел быть первым. И вот оно — удобство: Петюньчик. Он не станет докапываться до сути, у него нет принципиальной позиции, нет гордости, и уж он-то сноровистей любого другого сшлифует ребра. И он ошлифовывал. Шуточками, пустячками, оскоминной своей философией: «Берегите нервы. Они годятся для больших свершений, а размениваться на нелады — это же пошло». За такую философию надо бить подсвечниками! Установка людей с рыхлой гордостью.

Именно тогда, после той ночи, Петюньчик преобразился в Петра и был уверен, что окружающие это заметят. Заметили, что он перестал паясничать, неохотно отзывался на уменьшительное свое имя и вовсе отказался принимать к сердцу подчеркнуто официальные физиономии вчерашних друзей, сегодня почему-то переставших друг друга отличать. Заметили, что он перестал быть всегдашним, и отнеслись к этому так, как обычно относятся при подобных превращениях. Быстро привыкли к «Петру» и так же быстро к тому, что, оказывается, без его услуг можно обходиться. А так как изменение привычек непременно связано с определенными издержками, то они возложили эти издержки на него. С какой стати меняться окружающим, ежели на рожон лезет один. Петр стал не так удобен и потому менее обязателен.

Наташа первая из близких знакомых почувствовала, что Петр изменился, и первая же отозвалась на это изменение. Она не поняла состояния Петра — это ей не было нужно. Она лишь механически среагировала на обстоятельства. Так же механически, как человек поднимает, защищаясь, руку, когда на него замахиваются. Петр стал серьезен и говорил ей: Наташа. Она стала говорить: Петр. Он сделался суховат, смущался при встрече. Отношения их, потеряв непосредственность, начали ее в какой-то мере тяготить, и кончилось тем, что они стали встречаться редко. Она этого никак не пыталась осмыслить и истолковать, он же осмыслил, истолковал по-своему и под это толкование взялся подгонять ее обязанности по отношению к нему. Она очень скоро поняла его ошибку, но разъяснять ее не стала. Во-первых, опять-таки потому, что ей это не было нужно, а, во-вторых, потому, что была самой обыкновенной, и, как всякой девушке, ей нравилось быть чьей-то Королевой.

Тогда Наташа не предполагала, что встретится с Константином, а когда встретилась, то не ощутила никакой потребности сопоставлять нынешнее с минувшим.

Всё, что было — школьные, институтские ее увлечения, неволнующая игра с Петром, — сразу сделалось таким напыщенно чужим, о чем вспоминать и странно, и весело. В девятом классе она, помнится, навеки полюбила Сержика Воеводина. Даже когда, вызывая к доске, преподаватели называли его фамилию, она бледнела и опускала глаза. Она смогла бы и сейчас воспроизвести особенности его ответов. История, литература, география, анатомия — все по учебнику. Точно, четко, ничего лишнего. Эти предметы Сержик терпел и тратил на них ровно столько времени, сколько необходимо для отличной оценки. Зато на математике Сержик был богом. Он давным-давно кончил со школьными учебниками и свободно обращался с интегралами. Павел Матвеевич никогда не спрашивал его по программе, он интересовался новыми, своеобразными решениями. И Сержик эти решения находил. Доказывая, он увлекался, а Наташа смотрела на него, холодея от восторга. И самым для нее страшным было бы узнать, что кто-то раскрыл ее состояние. Сержик являлся ее тайной и поэтому был особенно дорог.

С Петром обстояло наоборот. Он не волновал, его отношение к чему-либо ей было неинтересно. Но вот что окружающие уверены в его привязанности к ней — возбуждало. Ей нравилось слышать «Наташкин Петюня» или «ну чего ты с ним играешь…», нравилось загадочно улыбаться и отмалчиваться. Происходящее же теперь можно охарактеризовать коротко: все равно. Наташе было все равно — узнают или не узнают, поймут или осудят. Просто есть Костя и есть она. Она и Костя. Все!

Солнце спускалось. Над сопками колыхалось жидкое марево, и казалось, будто вершины сосен не в лад покачиваются. Кусочек солнца изломанно плясал на воде у самого берега, от него отрывались и выбегали на стрежень блестящие чешуйки. Константин, подхватив рюкзаки, зашагал вдоль берега.

— Ты куда?

— Палатку ставить.

— Где думаешь?

— Брод надо искать. На нижней террасе, — Константин показал место. — На выходе из распадка.

— А здесь?

— Низина, если дождь — зальет.

— Ух ты, какой предусмотрительный! — сказала Наташа с восторженной лаской, хотя, если бы ей самостоятельно пришлось разбивать лагерь, она разбила бы его именно на том месте, какое выбрал Константин. Но это сделал он, то, была его забота о ней, о них обоих. И она, поддаваясь какому-то ошалелому порыву, требовательно сказала:

— Костя, постой.

Он остановился. Она подошла, взяла сначала один рюкзак, потом другой, положила их рядышком. Поправив лямки, распрямилась и посмотрела на Костю завороженно и просительно. Он шагнул навстречу зовущим ее губам, некрепко обнял.

Устав от поцелуев, Наташа подняла на Константина волглые глаза и внятно сказала то, что не решалась сказать вслух весь сегодняшний день:

— Милый! Какой ты у меня милый…

— Натаха… Ой же, Натаха!.. как же это ты: «Костя, постой…»

— Ты знал?

— Вообще-то знал, конечно… Но ведь так… так… я и теперь не верю.