Виктор Попов - Закон-тайга

— Какое изумительное мастерство! — выдохнул Виталий Леонтьевич.

— Не знаю. Меня он не очень впечатляет. Я предпочитаю антикварные: «бухару», «бергамо», «тавриз».

— Но и это, согласитесь…

— Этот мотив — с чужого голоса.

— С чужого голоса иногда тоже неплохо получается. Польза даже определенная бывает.

— Эта польза и делает человека рационалистом.

— В некоторых делах без чужого голоса нельзя, — назидательно сказал Виталий Леонтьевич. — Зачем изобретать велосипед.

— Мы с вами смотрим на вопрос с разных позиций. По мне, пение с чужого голоса непростительно даже в случае необходимости. А когда оно переходит в потребность — более отвратительного не придумаешь.

— Однако же, вы сами признаете, что необходимость иногда возникает. — Виталий Леонтьевич начал раздражаться. — И, насколько я понимаю, у людей вашей профессии довольно часто.

— С убеждением можно спорить, с предубеждением спорить бесполезно, — снисходительно ответил Одинцов и снова углубился в журнал.

— Это не предубеждение, это — факт. — Виталий Леонтьевич, рассерженный снисходительностью Одинцова, повысил тон.

— Не надо на меня кричать. Мы не на службе. — Одинцов сказал это безразлично, словно делая выговор шалуну, на исправление которого не надеялся.

— При чем здесь служба? Здесь в конце концов…

— Что в конце концов здесь? — Одинцов дернул губами, гася усмешку.

— Мужчины, не ссориться! — Мария Павловна появилась на пороге и шутливо погрозила пальцем. — Я теперь уже совсем скоро.

Одинцов опять углубился в журнал, всем видом своим утверждая Виталия Леонтьевича в мысли, что говорить им не о чем, да и незачем. Явное пренебрежение не оскорбило Виталия Леонтьевича. Он, несмотря на не первую свою молодость, был совершенно неискушен в житейских ситуациях и не мог представить себе хитроумного арсенала отторжения, к которому прибегают женщины склада Марии Павловны. Потому он не принимал поведения Одинцова за заранее подготовленное и так же, как само нынешнее появление старого знакомого Марии Павловны, считал случайным. А понимая так, истолковывал одинцовское пренебрежение в свою пользу.

«С какой стати мне быть недовольным? — думал он. — И почему я должен требовать от этого человека расположения? Коль уж на то пошло, у него есть все основания на меня обижаться. Вероятно, он в свое время имел серьезные виды на Марию: ведь на тот, наш первый вечер он пришел именно с ней. Но появился я, и у него все расстроилось. Окажись в таком положении я — как бы я стал себя вести? Женщина… любимая, нелюбимая, во всяком случае та, которая когда-то с тобой встречалась, вдруг ушла из твоей жизни. Ты не знаешь причины и через какое-то время, желая причину выяснить, заходишь к этой женщине. А вскоре после тебя является мужчина, претендующий на положение хозяина. Нет, право же, обижаться мне не только глупо, а и не интеллигентно, в конце концов».

Это рассуждение, утвердив Виталия Леонтьевича в собственном превосходстве, настроило благодушно, и он решил использовать тему, особенно близкую и приятную Одинцову. Верной темой, несомненно, была похвала его творчеству. Ни одного стихотворения Одинцова Виталий Леонтьевич не читал, но зато слышал кое-что по телевизору в исполнении автора. Это, как он считал, уже само по себе давало повод начать разговор.

— Вот вы читаете журнал, — как бы между прочим сказал Виталий Леонтьевич. — А я, знаете, о чем думаю…

Одинцов, опустил журнал и с любопытством стал смотреть на Виталия Леонтьевича. Поощренный вниманием, Виталий Леонтьевич продолжал:

— Не балуют вас все-таки нынешние средства информации.

— Это вы о чем? — скучным голосом спросил Одинцов.

— О популяризации. Откровенно говоря, мало мы все-таки знаем о людях творчества.

— Кто это — мы?

— Ну, мы, техническая интеллигенция.

— Мы о вас и того меньше знаем.

— Не скажите. Есть столько специальных изданий… Но это, в общем, к делу не относится… Я как-то слышал вас по телевизору. Очень приятные стихи. И вообще, надо сказать, я много о вас слышал и давно вас уважаю.

— А я вот о вас никогда не слышал и вас не уважаю.

Одинцов насмешливо усмехнулся и поднес журнал к глазам. Виталий Леонтьевич вскипел и, забыв о недавнем своем всепрощенстве, резко сказал:

— Однако!

Одинцов громко рассмеялся.

Мария Павловна будто стояла за дверью. Как и в предыдущий раз, возникнув на пороге, она сказала уже строго:

— Мужчины, последнее предупреждение: не ссориться.

Сказала и исчезла.

— Мария! — крикнул ей вслед Виталий Леонтьевич и, подождав немного, еще раз крикнул.

Дверь не отворилась. Одинцов смотрел в лицо Виталию Леонтьевичу и, полузакрыв глаза, скучал.

На улице шла жизнь. Куда-то торопились прохожие, названивали трамваи, приседая, кланялись на выбоинах автомобили. На площадке, обнесенной забором, строили кинотеатр — слышались молодые голоса.

«Комсомольский воскресник, видно», — непроизвольно отметил Виталий Леонтьевич и поднял голову. Ажурный башенный кран без усилия тащил массивную железобетонную плиту. «Вот если сорвется…» — Виталий Леонтьевич почувствовал холодок у сердца и ускорил шаги. Шел он, ни о чем не думая и ничего не загадывая. В голове не было мыслей, в теле — ощущений. И когда, придя домой, он пошел не к себе, а в комнату, где жила Валентина с Танюшкой, он сделал это без намерения. Просто ему было некуда деваться.

Валентина не удивилась, не рассердилась. Только отложила Танюшкино платьице, на которое нашивала рюшки, и спросила:

— Ну, ты как — в гости или совсем?

Глава ее смотрели воспаленно и сухо, а в голосе… что было в голосе, Виталий Леонтьевич не понял: истолковать это можно было по желанию — и как иронию, и как сочувствие, и как безразличие. Виталию Леонтьевичу очень хотелось, чтобы это было сочувствие. И он, тяжело опустившись на стул, опросил тихо:

— Танюшка где? Гуляет?

— Гуляет.

— Трудно ей, наверное.

— Почему?

Жена смотрела на руку Виталия Леонтьевича, теребившую нитку от оборванной пуговицы, и ей было обидно за этого талантливого человека, который способен остановиться на полпути и весь остаток жизни сетовать на условия и считать себя неудачником. Вот он вернулся. Почему — она не знала, скорее всего потому, что надоел той, другой, и она прогнала его — иначе бы он не пришел. Для того, чтобы уйти самому, у него не хватило бы ни решимости, ни смелости. Ведь это значило, что нарушается уклад, исчезает привычная обстановка, возникают хлопоты, тревоги, появляется неопределенность, из которой надо искать выход. И пришел он сейчас сюда в твердом убеждении, что, кроме жены, ему пойти некуда, что та — чужая, а здесь могут обо всем забыть, и он войдет в прежнюю жизнь, как входит нога в уютные, обношенные домашние шлепанцы. Конечно, он понимал, что все случившееся не может пройти бесследно, что оно наложит отпечаток на их отношения. Но он уверен, что острые углы стешутся и постепенно все войдет в прежнюю колею.