Влас Иванов-Паймен - Мост

Как только Тражук укрылся одеялом, до его слуха донеслось, что Праски в коридоре с кем-то свободно болтает по-русски.

— В тюрьме ты уверяла, что по-русски не понимаешь, — укорил хозяин загостившуюся односельчанку. — А сейчас говорила по-русски, как на своем языке. Выходит, там ты соврала? — спросил он неодобрительно.

Праски, усмехнувшись, сверкнула глазами и посмотрела на Тражука так, словно готова немедленно его поцеловать.

Помолчала, подумала, минуту спустя почему-то напомнила:

— Я же из Самлея!

«К чему это она так сказала? Что это значит? В селе говаривали озорные парни: «Самлейские девки податливы». Уж не на это ли она намекает? Уж не думает ли она перебраться ко мне в кровать? А с другой стороны — что особенного? В сельских улахах девушки и парни спят на одной постели. Лежат, беседуя меж собой, и засыпают как ни в чем не бывало… Только там ложатся несколько пар кряду, а здесь мы только вдвоем… Эй, глупец, чего это я испугался? Ведь парень-то я, а не она…»

Пока он размышлял, его потянуло ко сну, он смежил веки и не заметил даже, когда Праски погасила свет. Но услышал он, как она стелила постель. Совсем рядом Праски что-то ему шептала…

Утром они проснулись в одной постели.

— Пора вставать! Ты закрой глаза, пока я буду одеваться, — предложил Тражук, чувствуя себя очень неловко.

— Женщина с мужчиной до этого стесняются, а после этого и при дневном свете не совестятся, — Праски крепко поцеловала Тражука. — От Летчика-Киряка меня спасла Кидери, Мирскому Тимуку сама не поддалась. А от тебя даже сама матерь божья не помогла мне спастись. До того как влезть к тебе под одеяло, я помолилась божьей матери. Видишь — не помогло…

— Не тебя от меня, а меня от тебя не уберегла божья матерь, — с некоторой насмешкой по своему адресу сказал парень. И тут же подумал о Сафо: «Вот так все само собой и разрешилось. Больше уже не смогу смотреть ей в глаза. Все еще, наверное, злится, что в тот день меня не оказалось дома…»

Чувствуя неловкость и упрекая себя за все происшедшее, Тражук было успокоился, но совсем неожиданно, уже вечером, его ошарашила в коридоре жена купца — хозяйка дома.

— Супруга-то у вас красивая, да работящая такая, и характером добрая, — похвалила она Праски.

Не дождавшись ответа от удивленного «комиссара», она тут же сообщила дополнительную новость:

— Недавно заходила к вам женщина, вас спрашивала. Я сказала, что вы пошли провожать жену.

— Какая женщина, кто? — еле ворочая языком от стыда, спросил Тражук.

— Не узнала я ее. Она не подняла вуали…

Толстая майра-купчиха своими словами смела красивый и лживый мир Тражука, наваждение исчезло. «Что прошло, того не вернешь, если даже и захочешь».

В ту ночь Тражук написал к Сафо пространное письмо:

«У меня жены нет. Хозяйка дома, ничего не зная, невольно вынуждена была солгать». В письме Тражук навсегда прощался с Сафо. Чтобы не очень оскорбить женщину, которая пи в чем не была перед ним виновата, Тражук закончил свое письмо так:

«При первом знакомстве вы мне прочли отрывок из одного стихотворения Блока. Я вам напомню и начало стихотворения и его конец:

Письмо несколько дней лежало на столе и пылилось. Когда оно попадалось на глаза Тражуку, он невольно вспоминал слова Кидери: «Писать письма ты мастер, только не умеешь отправлять». Вспомнились и листки, адресованные Уксинэ и ни разу не отправленные. И совсем уж неожиданно Тражук почувствовал обиду на себя самого: почему он вовремя не смог сказать любимой девушке о своих чувствах? Теперь уже ничего нельзя исправить.

«Что минуло, того не вернешь», — вновь с глубокой грустью подумал он.

Он и сам толком не смог понять, почему так опечалился.

Захар не вернулся. Лизук осталась вдовой…

Приезжала в гости Верук. Она посетовала, что не смогла увидеть отца, пожила немного.

— Тетя Марье соскучилась, велела привезти Тараса, — неожиданно сказала она.

Верук уехала, захватив с собой Тараса. Лизук жила совсем одна в недостроенной еще избе.

Днем дела — скучать некогда. Нужно получше подготовиться к холодной зиме. Покрасить холст да сшить Тарасу штаны, — совсем обносился мальчишка. Ситцу в лавке нет, да и был бы — на покупку нет денег. Лизук целый день хлопочет по двору или в избе. Вечерами же, не зажигая огня, сидела одна-одинешенька и плакала, тихо причитая. Из Заречья доносились печальные девичьи песни. Женихов у них нет — воюют или убиты.

«Бедные девушки! — и за них печалилась Лизук. — Так и останутся вековухами. Эх, самана, самана! Мужчины кровь проливают, женщины слезы льют… Хоть бы в избе был маленький, — снова о себе подумала она. — Умерла дочка-то. Последней оказалась. Может, принять в дом сироту?»

После отъезда Тараса Лизук еще острее почувствовала свое одиночество.

И вдруг как-то вечером, когда Лизук сидела в темноте без огня и, потихоньку причитая, горевала, в избу кто-то вошел.

— Я пришла, мама! — прозвучал в избе звонкий женский голос. Скрипнула половица.

Лизук вздрогнула, но от внезапного волнения ничего не смогла сказать.

— Ты одна, анне? Тараска не вернулся? — прозвучал тот же голос. Гостья стояла теперь возле стола. Лизук догадалась: Оля! Слово «мама», произнесенное и по-русски и по-чувашски, согрело сердце женщины, страдающей от одиночества.

Зажигать свет Оля не захотела, подошла еще ближе и села рядом с мачехой Румаша.

— Я к вам совсем, буду жить у вас… Прямо перешла по тропке Румаша. Завтра на подводе привезут вещи. Приспело время. Давно надо было перебраться, да мать все не отпускала. А сейчас сама проводила. «Иди, — говорит, — сваха совсем одна, а нас и без тебя в доме трое».

Оля говорила по-русски, Лизук отвечала по-чувашски: друг друга они понимали хорошо.

До самых петухов сидели за беседой молодая солдатка и жена старого солдата. Перед тем как лечь спать, Оля взяла руку Лизук и приложила ее к животу:

— После рождества бабушкой станешь, — проговорила она.

Так ведь оно в жизни — рядом с горем идет радость. Матерью Лизук больше не быть, но зато будет бабушкой.

На новом месте Оля долго не могла уснуть. Свекрови она сказала только о своей радости, а о горе промолчала. А ведь горе у нее великое: от Румаша перестали приходить письма.

Сегодня проездом побывал у своих Илюша. Больше года не видели его в селе, но и теперь он куда-то очень торопился. Оказывается, ему поручено вылавливать злостных дезертиров.

Изменился Илюша, стал хмурым, суровым. Он мечтал попасть на Южный фронт — против Деникина, но туда его не пустили: «Ты партизанил, жил в лесу. Все уголки тебе знакомы. Теперь в лесу куштаны-дезертиры убивают советских людей. Разыщи, найди гнездо этих гадов», — сказали ему в штабе. Там он молча выслушал приказ, а здесь Оле сказал: