Влас Иванов-Паймен - Мост

Мурзабай смял листок бумаги, бросил под стол. Он помрачнел, подбородок его задрожал, от этого задвигалась его небольшая черпая борода.

Посидев некоторое время молча, с поникшей головой, он нехотя усмехнулся.

— Вот так, Фрол Тимофеевич! Прежде поговаривали о том, что якобы к двухтысячному году со дня рождения Христа наступит светопреставление. Нет, браток, уже сейчас наступил конец света. Не знаю только, чья вина, — большевиков ли, сторонников ли Назара…

— От волнений народных свету конец еще не придет, — спокойно возразил Ятросов. — Волнений и восстаний и прежде было много. А в мире все по-старому: к казанскому празднику наступают холода, а после масленицы — заметно теплеет. Конец света придет, если только погаснет солнце — от него вся жизнь.

Мрачное лицо Мурзабая прояснилось.

— На жизнь я хотел бы смотреть спокойными глазами философа. Пусть бунтуют, восстают, — не мое дело! Какая власть установит в жизни порядок, ту власть и готов принять. Много думал я и о боге. Для тебя на месте бога — солнце. Это, если хочешь знать, близко к старой вере чувашей. Я давно уже воспринял и русский уклад жизни и поверил в русского бога. Пусть богом будет святой дух, а родившая ребенка непорочная дева — богоматерью. А знаешь, почему я сердцем принял эту веру? Решил, что эта вера умиротворяет человека, успокаивает душу. И двенадцать христианских заповедей я тоже принял. А теперь людей, принимающих и соблюдающих эти заповеди, можно сказать, и не встретишь. Нет порядка в государстве, нот его и в людях… Пропал порядок… Для меня это все равно что конец.

Хотя и посветлел Мурзабай лицам, но говорил он по-прежнему возбужденно, с большой злостью и тревогой. Ятросову хотелось, чтоб хозяин высказался до конца. Учителю было и больно, и интересно…

Мурзабай замолчал.

— А ты не думаешь, — осторожно спросил Ятросов, — что душа человека, его мировоззрение стали строиться по-новому? Может, вместо устаревшего порядка установится новый, лучший, более правильный?

Мурзабай злобно рассмеялся.

— О чьей душе ты говоришь? О душе Вись-Ягура, присваивающего чужое добро, или о душе Назара, который порот безвинного мужика нагайкой? Ты же слышал: «Ты мне больше не отец… Тогда пеняй на себя». Все забыли заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою». Оказывается, для того чтобы меня почитал сын, мне надо стать доносчиком — предать своих односельчан и, выходит, способствовать их гибели…

— Пишет, поди, так себе, похваляется, — вставил обеспокоенный настроением Мурзабая Ятросов. — Сын твой уж не настолько жестокий человек, как ты думаешь.

— Так себе! Похваляется, — передразнил Павел. — Пишет дальше, что вскорости гости пожалуют. Как только закончит формирование отряда… В первую очередь хотят образумить мокшанских мордовцев, затем примутся за наших каменских чувашей и русских. Вот чего я боюсь, друг мой, чтобы найти следы скрывшихся в лесу солдат, могут начать пытать невинных стариков и женщин. И мне ведь пригрозил, подлец… Как только в село прибудет отряд Назара, знай, для меня наступит конец света. Если меня и не тронут, сам утоплюсь или, бросив дом, уйду куда-нибудь в башкирские края…

Ятросов многое услышал от Мурзабая, не прибегая ни к каким хитростям. Павла Иваныча толкнули на откровенность душевное одиночество, беспокойство за свою жизнь и пьянство, которому он предавался не один месяц, — к такому выводу пришел гость, наблюдая за бывшим Другом.

Теперь Ятросов уж не остановил хозяина, когда он снова достал из буфета четверть с самогоном, даже сам приложился к рюмке.

— Один живу, один в муке пребываю, — откровенничал дальше Павел. — Никому не нужный я человек, Хрулкки, — хозяин не давал раскрыть рта что-то хотевшему сказать гостю. — Старый мир уже разрушен. Как бы ни старались люди подобные Назару, его уже не восстановить! Сухое дерево со сгнившими корнями вновь не оживить! Это мне ясно! А все вокруг гниет, гибнет.

— Старое погибает, повое нарождается, — наконец смог вставить Ятросов. — Мы и сами умрем, но после нас жизнь не прекратится, нет! И мир, устарев, дает новую поросль. Об этом ты не задумывался, Павел Иваныч?

Хозяин пристально посмотрел в глаза гостю и, помолчав, погрозил пальцем.

— Ты, дядя Хрулкка, уж не левый ли эсер? Шуйтан тебя знает! А может, и левого левее. Новая поросль! Что это, кто это, вновь спрошу я тебя, эта новая поросль? Белянкин, арестовавший Вись-Ягура, или удавивший Белянкина Вись-Ягур? Хорошо, согласен, пусть Назар будет черной кровью старого мира. А чистая кровь у кого? Скажи прямо, не вертись… Коммунисты? Анархисты? Э-э! Да все они, по-моему, одинаковы: коммунист, анархист. Мир божий сумели разрушить, а построить новый не сумеют. Не Христос, видать, а они родились от бойкой девы Марии.

— Кажись, ты своего Христа охаял больше, чем остальных, — усмехнулся Ятросов.

Вновь начавший хмелеть хозяин, весь переполненный злобой, загоготал.

— И смеяться-то по-человечески не умеешь, все только исподтишка хихикаешь, и мысль свою не высказываешь прямо. Помню: ты, как мой покойный братан Тимуш, еще в молодости сомневался, есть ли бог. А теперь вот и ответ: если бога нет, то кто построит новый мир, установит новый порядок? Ты найди мне этого бога! Тогда, может, и я не буду горевать, что рушится старый мир, буду стоять за новый!

— Бог-то, он найдется, — прищурившись, сказал Ятросов. — Бог от пас зависит. Только я не верю, что ты за новый порядок…

— Почему не веришь? Или я глупей тебя?

— Не глупей, а богаче. Как и Хаяр Магар, не сможешь ты войти в новую жизнь…

— Ты меня не равняй с хаяр магарами, Хрулкки! — взорвался хозяин. — Если б был похож на них, я сегодня же о тебе сообщил бы фальшиным. Ты же приверженец новой жизни! Ей-богу, ты-то точно знаешь место, где скрываются в лесу все, сбежавшие из Чулзирмы… Не так ли? Хе-хе!

«Иной в пьяном виде острее чувствует и быстрее соображает, чем в трезвом… Здорово сообразил. А ведь кумекает, каналья! Авось забудет все, когда проспится… Если даже и не забудет, мне вредить не станет. Все-таки и к Симуну привязан больше, чем к Назару», — подумал Ятросов, якобы пропустив мимо ушей, что Павел сказал о мятежниках.

— Не сердись, — вымолвил Ятросов миролюбиво. — По душе ты не схож с хаярами, немного иной ты человек. Те пекутся о своем богатстве, больше ни о чем не думают, теряют облик человеческий. А ты, как учил Толстой, готов стать добрым. Однако ты в царские времена представлял собою какую-то власть. Уж если речь зашла о богатстве — ты сам человек не бедный, достаток твой был намного больше, чем у других. Тебя не сравнять с хаярами, Медведевыми, по скажу одно — чувство собственника в тебе закрепилось. Конечно, в шутку скажу, но слово Христово о том, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай, видимо, и тебя в какой-то мере касается, — так я подумал.