Надежда Чертова - Большая земля

Ремнев, закурив, негромко спросил у Николая:

— Ну, в коммуне-то у вас как?

Николай придвинулся поближе.

— Хлеб дружно убрали. Видал, какая пшеничка у нас? Зерно к зерну!

— Видал, как же, — ответил Ремнев, настороженно глядя в раскрытое окно: там в сумерках никли кусты сирени и уже не было слышно голосов молодых Пронькиных. — На гумно кого-нибудь спосылай: боюсь, ригу подожгут, — шепотом прибавил Ремнев.

Николай встал, подошел к дремавшему Павлу Васильевичу, что-то сказал ему на ухо. Павел Васильевич согласно кивнул и, бережно занеся ногу в огромном сапоге, перелез через скамью.

Николай вернулся на свое место. Рядом с Ремневым примостился Дилиган; поставив бутыль на скамью и возбужденно размахивая длинными руками, он вполголоса рассказывал о нападении бандитов.

— Гром над нами грянул, и каждый за свое схватился, — задумчиво проговорил Николай. — Розные мы все, врозь глядим.

Заставив Дилигана потесниться, он подсел к Ремневу и быстрым шепотом рассказал, как держались в час опасности мастеровые коммуны — Климентий и кузнец.

В шепоте Николая была растерянность, и Ремнев помрачнел, думая о том, что они в волости не все предусмотрели. Не слишком ли поторопились с коммуной? Малая, недружная кучка людей с бедным тяглом брошена в степь, на обширные, необжитые земли.

Николай умолк, а Ремнев сидел, понурив лобастую голову. За столом недружно запевали песни, шумно переговаривались, а он забыл, что сидит на свадьбе, и явно печалился. Но вот он выпрямился. Николай увидел толстую синеватую жилу, надувшуюся на его широком лбу, и растерянно подумал: «Гневается!»

Но Ремнев не гневался; он опустил руку на острое колено Николая и задумчиво сказал:

— Может, не с того конца начали?

— Ты это о чем? — спросил Николай и облизнул сухие губы.

— Да все о том же, — смутно ответил Ремнев.

Дилиган, прижав к груди худые руки, сказал:

— Главное, товарищ Ремнев, большая у нас земля. На такую землю машина требуется, а машины-то у нас и нет. — Он подвинулся к Ремневу, испуганно тараща бесцветные глазки. — Видел я, понимаешь, машину, давно это было. Паровичок такой черный, похож на локомобиль, что на городской мельнице стоит. Ползет паровичок по пашне, а за ним аж четыре плуга…

Дилиган помолчал, потом боязливо спросил:

— Не веришь ты мне? Ей-богу, не вру!

Жалостная божба Дилигана внезапно развеселила Ремнева.

— Верю, дядя Иван, верю, — успокоительно сказал он. — Название машины — трактор, я в книжке читал. А знаешь, что про эту машину-трактор сказал товарищ Ленин?

Лицо Ремнева стало торжественным.

— Товарищ Ленин сказал: когда в стране будет сто тысяч тракторов, тогда крестьянство за комм унию встанет. Вот как!

— Сто тысяч! — пролепетал Дилиган и всплеснул руками.

Ремнев торжествующе оглядел стол, но тотчас же нахмурился, перехватив настороженный, подстерегающий взгляд Пронькина.

— Однако про гульбу-то вы забыли! — крикнул он и с притворной веселостью стукнул кулаком по столу. — Эй, бабы, что же вы песни не играете?

— Не вяжется песня-то! — громко в наступившей тишине произнес Пронькин.

Он поднялся, застегнул поддевку на все крючки и повелительно бросил жене:

— Пойдем, старуха, пора ко двору.

Параскева неохотно отодвинула чашку с пампушками, сыто икнула и суетливо стала вылезать.

Уже стоя на пороге, Пронькин притворно улыбнулся и повторил с потаенным торжеством:

— Не вяжется песня-то. Может, ты, Овдотьюшка, песню запоешь?

— Выдумает тоже! — закричала Ксюшка и хихикнула. — Она только по мертвым воет, а у нас не поминки.

Неловкая тишина возникла в комнате. Ремнев злобно скрипнул зубами. Он понял издевку Пронькина — это была издевка и над свадьбой, и над коммуной, и над плакальщицей Авдотьей. Боязливо, со стыдом и гневом он взглянул на Авдотью. Та ответила ему спокойным и ясным взглядом.

Как только закрылась дверь за Пронькиными, Авдотья тихо произнесла:

— Ну что ж, скажу и песню.

Она поднялась, смело вышла на середину горницы и остановилась, словно прислушиваясь.

За окнами мягко прошумела листва, и все смолкло. Авдотья видела и не видела обращенные к ней лица. Николай, беспокойно пошарив что-то на скатерти, опустил руки под стол. Дунька так и подалась вперед. Климентий нахохлился у окна. Дилиган беззвучно шевелил губами. В сероватом свете сумерек лица у всех казались печальными.

Авдотья низко поклонилась и, по давней привычке, скрестила руки под грудью.

— Здравствуйте, гости мои радошны! — певуче, с легкой дрожью в голосе сказала она. — Мертвым — вопли мои, живым — песня. Много печали дано человеку, а через печаль — и радость. Сердце без печали да без тайности — пустая грамота.

Она поклонилась еще раз и строго улыбнулась.

— Уж не взыщите, народ, племя сердешное, на песне моей, на вольных словах…

Авдотья начала запевку несмелой скороговоркой, будто пробуя голос, но уже слово «вёснушка» пропела протяжно и низко. Звук получился повелительный, как звон металла.

Ремнев поднял тяжелую голову, губы его по-детски открылись.

— Язык — телу якорь, — пробормотала Дарья, неотступно глядя на Авдотью.

От этих едва слышных слов тишина стала еще более строгой.

Авдотья шагнула вперед и уронила руки. Люди откликнулись ей, и она почувствовала знакомое сладкое забытье, от которого — она знала это с молодости — только и зачинается песня.

— Глуби морские на краю земли колышутся, — сказала она глуховатым и нежным голосом. — Деды наши морей не видывали, морской крутой волны не слыхивали. А по весне выйду я в степь: да вот оно, океан-море, крутая волна!

Она пристально взглянула в напряженное лицо Ремнева и повысила голос:

— Крестьянское наше счастье комом слежалося, с корнями в землю ушло. Солнце воспекает, колос золотом оденется, гроза в степи прогремит — все, бывало, тошно мне, горюше, все горько! А ныне — встану на безмежной земле, встану, мал человек, в прозорной степи, и нравно мне: взойдет зерно, проклюнет землю, взойдет и наша светлая радость! Жива душа моя, жива надёжа!

Авдотья вскинула голову, отягченную повойником, и прикрыла глаза.

Неподвижная листва за окном была теперь черной и казалась вылитой из тяжелого металла. Ночная темнота осела по углам комнаты. Худое лицо Авдотьи посуровело. Она открыла глаза, словно решив что-то про себя, и запела ровным и сильным голосом: