Надежда Чертова - Большая земля

В этот вечер они долго пили чай со Святым, взглядывая друг на друга из-за самовара. Потом Святой встал и, уронив табуретку, сказал:

— Красивая ты, Марья!

Слабея от сладкого предчувствия, она поднялась и забормотала:

— Что ты! Грех! Я двоих деток похоронила да двоих мужей. Дочь — невеста. Стара уж!

Федор усадил ее, железными ладонями стиснув ей плечи.

— Эх, Марья! Когда еще тебя за дохлого Якова отдавали, я в голос кричал.

Марья поплакала несколько ночей, попричитала, но Федор ходил неотступно и… был ей мил. Она, конечно, знала, что от улицы ничего не скроешь, но пуще всего стыдилась Дашки. Девушка все видела, все понимала, хотя и не говорила матери ни слова. Она как будто и не осуждала мать и не смеялась над ней, а просто оставалась спокойной, словно ничего не произошло. С обидой Мариша думала о том, что, если кто посватается к Дашке, она уж, верно, не упадет матери в ноги и не будет травиться спичками.

Сам Федор держался со спокойной уверенностью. Он оправил у Мариши плетень и по первопутку привез дров. Возвращаясь из ямщины, непременно являлся с гостинцами. Мариша задрожала и заплакала, когда он в первый раз сунул ей в руки новенькие бумажки.

— Молчи, — тихо сказал он и наклонил к ней багровое лицо, иссеченное морозным ветром. — Мне любо на тебя работать.

«Дашке кисею куплю, под венцом накрою, — со скрытым ликованием подумала тогда Мариша. — Для Дашки, для дочки, на все решусь», — утешала она себя, видя, как кривушинские бабы начинают косо взглядывать на нее. На посиделках, у колодца, на собраниях они старались не заметить ее, оттереть плечами и, словно невзначай, больно толкнуть локтем. Однако Марише, к ее удивлению, не бывало от того ни страшно, ни стыдно.

Оставшись одна в избе, она иногда начинала петь и беспричинно смеяться. Седую прядь волос на правом виске, пробившуюся в год гибели Кузьмы, тщательно прибирала и закалывала скрученной шпилькой. Она даже достала со дна сундука красные бусы и дважды обернула их вокруг шеи. Казалось, никому она теперь не верила, кроме себя, и никого не боялась. Необыкновенную, легкую силу стала чувствовать во всем теле.

И все-таки, когда она увидела в своем дворе Авдотью, сердце у нее упало. Мариша оробела до того, что сунула в печь ухват черенком вперед. «Знает или не знает? — подумала она. — Знает — корить меня будет». Она едва не уронила на неровном поду горшок с кашей, поставила ухват в угол и порывисто вздохнула.

— Здравствуй, Марья, — с порога сказала Авдотья.

Мариша сразу засуетилась, забегала по избе: усадила гостью в передний угол, смахнула ладошкой крохи со стола, прикрикнула на Кузьму. Тот молча накинул полушубок и ушел.

— Сядь, — внятно и словно с упреком проговорила Авдотья.

Мариша послушно села и наконец решилась прямо, открыто взглянуть на Авдотью.

Сухое, строгое лицо Авдотьи, туго охваченное шалью, поразило Маришу в самое сердце. Она вспомнила старую их дружбу в коммуне, причит Авдотьи над убитым Кузьмой, глухую, голодную зиму, когда Авдотья неизвестно откуда приносила сухие кусочки хлеба и мерзлые картофелины для ее детей.

«Этой не соврешь», — подумала она и порывисто проговорила:

— Матушка, Авдотья Егорьевна, не осуди! К попу не пошла, а перед тобой как на духу…

Авдотья не пошевелилась, не вздохнула, только положила ладони на голову Мариши и легко разняла по ряду темные спутанные волосы.

— Не за тем я пришла, — медленно сказала она. — Да и как осудишь? Переломали у тебя жизнь…

Мариша затихла, насторожилась.

— Ныне всяк своему счастью хозяин. Сама знаешь: одна головня в поле гаснет, а две дымятся.

— Авдотьюшка!..

Мариша упруго вскочила и всплеснула руками. В печке что-то зашипело, она бросилась туда и схватила ухват.

— Каша убежала!

Авдотья молча и пристально следила за ней. Движения у Мариши стали ловкими, молодыми, на щеках выступил смуглый, воспаленный румянец — вся она, от тяжелого медного узла волос до маленьких ног в толстых пестрых чулках, была красива последней бабьей красотой.

— Гляди не затяжелей! — заметила Авдотья и опустила глаза, скрыв улыбку.

Мариша подбежала к ней, как на крыльях, и зашептала со страстной убежденностью:

— Не затяжелею… Да ведь какой мужик-то, видела? Кучерявый, сильный, а смирный!

— Ну вот, наговорила, — слабо усмехнулась Авдотья. — Приданое Дарье справила?

Мариша дрогнула, ничего не ответила.

— И не справишь, — жестко сказала Авдотья. — Девку надорвешь, сама жилы вытянешь, а не справишь.

— Что это ты! Федя вон деньги мне стал давать.

— Федор не надежа: не своя ему Дашка.

Это была правда, которую Мариша таила даже от себя.

— У самой сердце иссохло, — тихо призналась она. — Неужели и Дашке доли не будет, а?

— Мальчишку тоже не жалеешь, — беспощадно продолжала Авдотья. — С каких пор по чужим пашням пустила.

— Этому приданого не надо, — со злобной решимостью ответила Мариша. — Мужик. Сам долю свою найдет.

— До мужика далеко. Молодая ветла гнется, гнется, да и сломится.

Они помолчали.

Долгим и печальным взглядом обвела Авдотья бедную Маришину избу: две широкие скамьи, на которых — Авдотья помнила это отчетливо — лежал убитый Кузьма. Чисто выскобленный шаткий стол. За ним когда-то шумели малые Маришины ребятишки. Горбатый бурый сундук с вырванным напрочь пробоем, широкие кривые половицы, огромная закопченная печь, прочно осевшая на один бок.

Как радовался Кузьма новой своей избе, бумажным занавескам, расшитой скатерти! Бывало, подолгу простаивал он над зыбкой сына, конфузливо трогал одним пальцем розовую пятку младенца и напряженно следил за его светлым, бездумным взглядом. Давно это было!

— Слушай меня, Марья, — сказала наконец Авдотья с такой значительностью, что Мариша подняла голову в тревожном ожидании. — Я твою жизнь знаю до самого дна. Слушай меня: пропадешь ты, одинокая, как былинка в чистом поле. Одна у тебя дорога — в колхоз.

Мариша даже отпрянула от нее и уцепилась за подоконник, как будто земля ушла у нее из-под ног.

— Значит, неспроста пришла, — зашептала она. — Ты что же, с ячеешниками-то заодно? Дашка моя вон тоже… в комсомол подалась.

— Не об этом речь! — Авдотья упруго пристукнула по столу сухим кулачком. — Глупа ты, Марья! В колхозе народная управа, никто не обсчитает и на себя работать будешь. По Кузьме-то первая должна в колхоз идти!

Мариша внезапно сломилась, крикнув со слезами и досадой:

— Мало я в жизни горя нахлебалась!

Авдотья провела ладонью по ее дрожащим плечам и мягко проговорила:

— И я о том же: похлебала, и довольно. Хоть дети свет увидят. Думай, бабонька. Вечером приду, скажешь…

Как ни рвалась Авдотья повидаться с Надеждой, в дом к Поветьевым она все-таки не решилась пойти, опасаясь крутого нрава самого хозяина двора, Анисима Григорьевича. Поколебавшись дня два, она отправилась на дальнюю улицу, приткнувшуюся к самому берегу Тока, где жил Афанасий Попов.