Надежда Чертова - Большая земля

Карасев невозмутимо постучал карандашом по столу:

— Легше!

Степан сдержанно сказал:

— Не кричи, Александр! Общее собрание постановило писаться в колхоз. И ты мимо не пройдешь. Иного пути у тебя все равно нету. Скоро у нас не будет единоличников, мы добьемся этого. — Степан стиснул крепкие зубы так, что на челюстях налились желваки. — А кто будет мешать — с дороги сбросим прочь!

— Это куда же? — спросил Левон, полуоборачиваясь к собранию: слушайте, мол, люди добрые, чего скажет Ремнев.

— В прохладные места, — отчетливо ответил Степан.

Острый шепоток прокатился от первых до последних рядов и стих.

Ремнев опустился на стул, стиснув зубы: в метельную непогодь мучила его раненая нога. Он сказал все, люди выжидательно и недобро молчали. За столом бок о бок со Степаном сидели спокойный, но неопытный в сельских делах Карасев и Павел Васильевич Гончаров, преданный и честный, но тихий характером партиец.

А комната до отказа была переполнена людьми самыми разными: не нашлось бы здесь только равнодушных, ни одного человека не нашлось бы. А друзья и враги, явные и тайные, сидели вперемежку. И Ремневу вдруг представилось, что остался он один на один с собранием, — ему-то и придется спорить и мериться силами с уклончивыми, но упрямыми супротивниками. Он вскинул голову, готовый ко всему, что его ожидает, и тут увидел, что возле двери рядом с женщиной, неожиданно подавшей голос, стоят комсомольцы: молодой кузнец Павел Потапов, Петя Гончаров, беловолосый худенький подросток, старший сын Гончарова, и красивая темноглазая девушка, в которой Ремнев тотчас же узнал Дашу Бахареву, дочь вдовы Мариши. «В кучку сбились… — немного досадуя, подумал Ремнев. — Нет чтобы в рядах сесть, помочь, когда надо… Значит, не сорганизовались!»

Он легонько подтолкнул Карасева: тот должен был рассказать о первом весеннем севе в колхозе. Но едва Карасев встал и проговорил по привычке: «Легше!» — как от печки отделилась сухая фигура женщины в черной одежде.

— Вот и я слово скажу, — порывисто произнесла она, вздохнула и вскинула голову.

Все увидели и узнали Авдотью Логунову, которую когда-то прозвали Нуждой. Собрание насмешливо заворчало, но Авдотья шагнула прямо в табачный дым, в шум, в сумятицу и властно произнесла своим грудным, звенящим голосом:

— Неужели от всей-то вдовьей моей жизни, от всего-то голода и холода не могу я сказать?

— Говори, Дуня! — тонко, исступленно закричал Дилиган.

— От веку наша крестьянская жизнь на межах была положена да раскроена, — раздельно произнесла Авдотья. — Утопленников на межах хоронили, вилами на межах смертно дрались, дедов наших на межах плеткой крестили. Межи-то, они на нашем сердце кровью вырезаны.

— То-то и оно! — важно процедил Левон.

Авдотья повернулась к нему всем телом, глаза ее недобро блеснули:

— По одну-то межу рожь стеной стоит, пальца не просунешь, а по другую — колос колосу руку тянет. На межах и солнце неровно угревает, и дождь неравно падает. Может, я сейчас для народа окаянная буду, а скажу — запахать надо межи!

— Сказочница, черт! — загудело собрание.

— Бабушка, помирать пора!

Авдотья сложила руки под грудью и неторопливо сказала:

— Мои деньки еще остались.

Голос ее утонул в криках — ее одобряли, и кляли, и обзывали всяко. Молча стоя над людьми, она все принимала на себя и спокойно перехватывала взгляды — смятенные и насмешливые, признательные и ненавистные.

Впервые, как она себя помнила, ее слова были приняты столь по-разному. Раньше, бывало, — плакала ли она над мертвым или пела песню живым — люди равно подчинялись ей и в печали и в радости. «Злобы-то, злобы сколько! — удивлялась она. — Ну что же, я свое сказала».

— Спокойно, граждане, — услышала она резкий голос Ремнева. — Слово предоставляю Карасеву…

Авдотья прислонилась к печке, и в голове у нее звенело от волнения и слабости. «Ноженьки мои подсекаются!» — жалостно подумала она о себе и, решительно раздвинув толпу, пошла к двери.

Дилиган вернулся с собрания глубокой ночью, усталый, ошеломленный. Ощупью он зажег лампешку, сбросил шубу, тяжело опустился на скамью и задумался о своей жизни. В огромном темном мире где-то затерялась его малая доля. Он никогда не ждал счастья, не гнался за ним, не роптал, не плакал. Дуня, единственная дочь, выросла ладная, веселая, вся в мать. Выдал он ее замуж, думал, заживет дочь в достатке, в покое, а она как-то сразу сникла и превратилась в одну из тех смирных утевских баб, которых, кажется, невозможно отличить друг от дружки. Жестка оказалась рука у Лески: Дуня боялась протянуть отцу кусок хлеба.

Но и с этим смирился Дилиган, все вытерпел, смолчал незадачливый мужик, только с висков побелел да вроде пригнулся к земле. Теперь оставалось только дотянуть одинокую старость до тихого конца. Стоит ли на шестом десятке, на краю жизни, искать своей доли?..

Во дворе послышались чьи-то неторопливые шаги. Дверь открылась, в избу вошла закутанная Авдотья.

— Вижу, огонек, — глухо, сквозь шаль, сказала она. — Не спишь, значит.

Остролицая, сухощавая, прямая, она предстала перед Дилиганом как живое напоминание о далекой его молодости, о малой сиротке Дуньке, о коммуне.

— Проходи-ка, Дуня, — порывисто проговорил он и чуть было не прибавил: «Желанная моя гостья», да застеснялся и смолк.

Авдотья присела на скамью.

— Думаешь? — ласково спросила она, раскутывая шаль и словно догадываясь о его печали. — А ты помнишь, как мы с тобой жали рожь? Прошлым-то летом?

Это был памятный, единственный год, когда Авдотья решила покушать своего хлебушка и засеяла осьминник ржи, войдя в неоплатные долги за пахоту, за семена, за бороньбу. В жаркий летний день, когда белая от цветущего ковыля степь, казалось, кипела под прямыми лучами солнца, Авдотья вышла жать.

На соседней полоске работал Дилиган.

«Один?» — спросила она, сложив первый крест.

«Один, — ответил Дилиган и усмехнулся. — У них свое хозяйство».

Он говорил о зяте, стоя перед ней — высокий, слегка сгорбленный, а вокруг покачивалась и звенела рожь.

«Давай пожну с тобой!» — сказала Авдотья и, склонившись, захватила полную горсть колосьев.

«Ну ладно, а я тебе помогу», — согласился Дилиган и застенчиво потрогал пальцем зазубрины серпа.

Сейчас перед ним прошло это наполненное горечью воспоминание.

— Бобылями мы с тобой очутились, — с обидой проговорила Авдотья. — В коммуне-то трудно, а все-таки, Ваня, мы там, может, только и пожили.

— В коммуне? — задумчиво повторил Дилиган. — А сейчас вон опять, слышь…

— Я вот думаю, думаю… — мягко перебила его Авдотья. — Зачти-ка мне, Иван, коммунскую книжку, где про человека писано.