Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля

В клубе как раз кончался концерт. Начались танцы. Санька немного потанцевал с девушками-артистками из леспромхоза. Когда, танцуя, проходил мимо игравших в шахматы Павла и Володи, делал вид, что очень занят разговором со своей партнершей и потому не видит друзей. Старался он, наверное, зря: Павел с Володей были так углублены в игру, что вовсе и не замечали танцующего Саньку.

И тогда он подошел к гармонисту, положил руку на мехи и, дождавшись, когда гармошка смолкнет, нарочно громко, чтобы все слышали, заказал «цыганочку».

Плясал он один, никого не вызывая в пару, плясал с мрачной исступленностью, словно кому-то что-то хотел доказать. Глаза его смотрели только на пол и на свои ноги, выделывающие замысловатые коленца. Плясал до тех пор, пока не сдался гармонист. И тогда, по всегдашнему обычаю, отвесив гармонисту поклон, опять же у всех на виду размашисто зашагал к двери и захлопнул ее за собой так, что висевшие на стене лампы слегка подпрыгнули и, словно передразнивая кого-то, на секунду высунули длинные языки пламени.

В тот вечер Санька в клуб больше не возвращался.

Всем бы хорош парень: красивый, кудрявый, веселый. Про таких говорят: с ним не соскучишься. Но уж очень легкомысленный этот Санька, непостоянный, волн у парня нет, твердой мужской воли. И давно бы надо остепениться, а он все еще держит себя этаким юнцом-молодцом.

Когда работал в леспромхозе, то нередко бывало и так, что в одни вечер провожал он кудрявую, как и сам, технорука Нину Шурупову; в другой — кассира Лену Леснову.

Он не видел ничего плохого или тем более зазорного в том, чтобы нынче обнять и поцеловать одну, а завтра — другую. А девчонки тоже сами липли к нему, как мухи на мед. Красив парень! И не просто устоять перед ним. Девушки знали Санькино непостоянство, ревновали его, ссорились друг с другом. А Саньке хоть бы что, Саньке все трын-трава.

Была у него еще и третья зазноба — заведующая фельдшерским пунктом в Сявалкасах Лида Пакетова. Должно быть, желая понравиться Саньке больше других девушек, Лида красила свои волосы то перекисью водорода, то хной.

Все три девушки хорошо знали друг друга, знали, за кем и какие водятся слабости и изъяны. Они не знали одного: какую из них предпочитает Санька. Замирают их сердечки, когда в хороводе ли на летней улице, в клубе ли они услышат Санькин голос, увидят его в лихой «цыганочке».

А сам Санька смотрит на их переживания-страдания спокойно, почти равнодушно, сам Санька ничем не показывает, что девчонки ему нравятся. Вижу, мол, что вы от меня без ума, а я парень добрый, обижать никакую из вас не хочу — вот и гуляю с вами со всеми; обязанность, конечно, не легкая, да что поделаешь…

Когда человеку заваливает за шестьдесят, он на все вокруг начинает глядеть как бы другими глазами. Он и на землю, по которой ходит, глядит в эти годы не только как на кормилицу. Да, она кормила и все еще кормит, но она же и примет его на веки вечные. После шестидесяти руки просят посошок, а ноги начинают считать шаги. А родители Саньки уже давно перешагнули за шестьдесят. Говорят, не сношенька, а ее дитя омолаживает стариков. Кто же и когда их омолодит?!

И пиво, сваренное специально для свадьбы, спенилось на будничных пьянках, и полы, которым бы надо гнуться от лихой пляски подружек невесты и товарищей жениха, тихо затоптались ногами Санькиных собутыльников; шюльгеме, бусы и тухья [16] Шюлигеме, бусы и тухья — женские головные уборы и украшения. На свадьбах в чувашских селах их можно встретить и по сей день. свадебных свах тоже еще не вынимались из сундуков; и скоморох — обязательный гость на свадьбе — не заложил собачью шкуру в преющий навоз, чтобы потом натянуть ее на барабан; и отец не посидел на подушке невестки, и мать не надела дареного ей платья.

Не понять, что происходит с Санькой в последнее время. То каждый день во хмелю, то неделями не берет в рот хмельного. То хороводится с девушками, то поглядывает на них свысока и ни к одной не подходит. Пора, давно бы пора остепениться парню — ведь не восемнадцать и не двадцать лет! Правда, в одной пословице говорится, что у кого-то темечко становится твердым к пятнадцати годам, а у кого-то только к двадцати пяти.

А может, и есть причина тому, что парень в последнее время стал сам не свой; дыма без огня не бывает.

В том-то н дело, что есть причина. Переменился Санька после новогоднего праздника.

Если бы вы знали, как встречают в Сявалкасах Новый год!

С самого утра на гору под названием Пустой лоб начинает стекаться народ. На макушке горы стоят, покрытые инеем, как невесты в подвенечном наряде, четыре плакучие березы. Глядишь снизу, с конца улицы, на эти березы, и кажется, что вершинами они тянутся к самым облакам. По летам здесь, под березами, гудит хороводный круг, до утренней зари перешептываются и милуются влюбленные парочки. В светлые лунные ночи на белой коре берез появляются вырезанные ножом имена. Деревья растут, и, словно написанные чернилами на промокашке, буквы становятся крупнее и постепенно расплываются. Время стирает старые имена, добавляет новые. Березы эти сявалкасинцы зовут Березами любви.

Сюда же, под березы, собираются люди и на Новый год. Молодые — в ожидании нечаянной радости, старые — поглядеть на молодых и вспомнить прошлое. Кто приходит с санками, кто на деревянных коньках, кто со скамейкой, лукошком, а то и корытом, один тащит на веревке обледенелое снизу лукошко, другой — такое же обледенелое корыто или скамейку. Семейные не ленятся затаскивать и сани-розвальни. Звенит гармонь, звенят в морозном воздухе песни, раздается смех — такие праздники не обходятся без скоморохов. Звенит, гудит Пустой лоб, вихрем несутся с горы санки и ледянки, ухарски гикают ребята, радостно взвизгивают девушки.

Бывает, что розвальни опрокидываются на середине горы и все, кто набивается в них, летят в белопенный снег. Какая тогда подымается кутерьма, сколько крика и визга! Но вот один встал, другой, отряхнулись от снега и — опять потащили сани на гору.

Незабываемый праздник! Кому хоть раз пришлось его праздновать — будет помнить всю жизнь.

Вот и Саньке нынешний Новый год остался памятным, как ни один другой праздник.

Пришел он на Пустой лоб с обшитыми лубом санками. И, конечно же, острые озорные глаза парня сразу заметили под березами стоявших кучкой девушек. Санька направился к ним.

— Ну, синички, садитесь, прокачу!

— Лиду Пакетову прокати, — выкрикнул кто-то из девчонок.

— И ее, и тебя. Места хватит. Давайте, давайте смелее.

— Анка, иди, — девушки вытолкнули вперед Анну.

— Иди, иди, Анка, — позвал ее и Санька.

Не очень-то охотно садились девушки в Санькины санки потому, что многие из них уже знали: озорной парень этот имеет привычку, пока сани катятся вниз, сбрасывать их одну за другой.