Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля

— Да ты, парень, не смеши людей. Думаешь, тебя кто-то поддержит? Тебя Сявалкасы и знать не знают, что ты за птица. А меня знают. Все против тебя же обернется. Как говорят чуваши: не умеющий бить кнутом, по себе же и ударяет.

— Я погорячился, извините.

Теперь, немного поостыв, Павел понимал, что зря так резко разговаривал с председателем: разговор теряет свой смысл, если в нем на первый план вылезает уязвленное самолюбие.

— Я не знаю, поддержат или не поддержат меня коммунисты, но овраги на Огороженном поле так оставлять нельзя.

— Скажи на милость: я там пахал? Ваш же брат, тракторист, пахал. Голова-то у каждого должна быть на плечах. А в ответе — опять же председатель. Не выполнил план — в райкоме партии поставят на ковер; снизились удои — туда же; кто-то нахулиганил или жену избил — опять дергают председателя. Да что я — грешнее всех? Что у меня — второе брюхо на горбу или табун детей? Да плюнуть бы на эту собачью должность и уйти куда глаза глядят.

— Ну, на то и поставили, чтобы спрашивать. Да и вы же знали, в какой воз впрягаетесь. А уж взялся за гуж, не говори, что не дюж.

— Может, сам хочешь этот воз повезти? Уступлю с радостью.

— Зачем говорить ерунду, Трофим Матвеевич…

Павел не договорил. В сенях раздались шаги, и в кабинет тяжело ступил хмурый, расстроенный Федор Васильевич, а следом за ним маленькая Лизук. Пустой рукав Федора Васильевича заправлен под широкий солдатский ремень, и от этого заведующий фермой кажется тоньше и выше ростом. Он поглядел на председателя, с него перевел взгляд на Павла и, должно быть, понял по их раскрасневшимся лицам, что пришел не совсем кстати.

— Что случилось? — резко спросил Трофим Матвеевич.

— Ушли… Свинарки ушли, — тяжело вздохнул Федор Васильевич.

— Этого еще не хватало!

— Санька всех взбаламутил. Говорит, тем, кто работает на ферме, лошадей за дровами давать не будет. Ну, а свинарки и рады. И так, мол, не ферма, а каторга: халатов нет, сапог не дают, а грязи по колено.

— Председателю надо приходить и чистить! — все так же жестко продолжал Прыгунов. — На Саньку нечего зря сваливать. Работать с людьми не умеешь. Не был у вас какую-то неделю, и вот — на тебе… Ушли. А ты куда смотришь? За трудодни получаешь? Не хочешь работать — пиши заявление.

— Уж если Санька ни при чем, так Федор Васильевич и подавно, — робко сказала из-за плеча заведующего фермой Лизук. — Он ли для нас не старается?.. Кто в бригаде работает, Санька тому коня куда угодно даст. А нам? Вы, говорит, не наши люди. Дома печку истопить нечем: дров нет. Катерук вон из Салуки на плечах таскает. Разве это дело?

— У вас же есть лошадь, — перебил Лизук председатель. — Поезжайте и привезите дрова.

— Лошадь одна, и так не знаешь, то ли воду на ней подвозить, то ли картофель, то ли еще что. И так хомут с шеи не снимается, — Лизук постепенно осмелела, и голос у нее тоже стал резким. — Что та лошадь, что мы. Круглый год работаешь, день от ночи не различаешь. У доярок есть выходные дни, у нас их нет. Им и оплата выше; одни сапоги еще не износились — уже новые покупаете; у них и халаты, как у докторов-профессоров.

— Если вы ушли — найдем других, — твердо выговорил Трофим Матвеевич. — Испортил ты, Федор Васильевич, своих людей, распустил, в мягкой руке держишь.

— А почему бы им не платить так же, как и дояркам? — вмешался в разговор Павел. — Работа-то ни чем не легче, если не тяжелей.

— Насчет оплаты подумаем, — заключил Трофим Матвеевич. — Саньку я вызову. А тем, кто ушел, скажи: если завтра не выйдут на работу, то их семьям, в течение всего года не только машины — конского хвоста не видеть. Мое слово вы знаете. Все.

Федор Васильевич с Лизук ушли, и в кабинете наступила тишина. Каждый думал свою думку.

Павел чувствовал себя нехорошо, неловко из-за того, что не сумел заступиться перед председателем за работников фермы, хотя и знал, что вина их не так уж и велика. И совсем не в том главная беда, что Федор Васильевич держит свинарник «в мягкой руке». Павел еще с детства помнил: в Сявалкасах бригадиры полеводческих бригад всегда обижают работников ферм, будто те исполняют не колхозную, а какую-то постороннюю работу. В других колхозах давно уже организовали комплексные бригады, включив в них и фермы…

А Трофим Матвеевич думал не об ушедших, не о том, что вот на ферме осталось всего двое. Он знал, что завтра все так или иначе образуется. Не впервой. Трофим Матвеевич думал о сидящем напротив него новом парторге. Попался крепкий орешек. Паренек с характером. Но таких ли скакунов он объезжал! И этот поерепенится немного, а потом будет покладистей… Только бы повернуть его на свою сторону, а уж тогда — подавай бог, нам такие и нужны, такие в работе не подведут, на таких можно положиться.

— А может, есть смысл объединить обе фермы и поставить на обе Виктора Андреевича, — сказал Павел. — А Федора Васильевича поставить бригадиром третьей бригады, там бригадир, я слышал, чарку не может стороной обходить.

— Кадрами командует партия, и я не буду в этом перечить партийной организации, — неожиданно согласился председатель.

Но оба они чувствовали, что общего языка уже не найдут.

Распрощались холодно, не подавая руки друг другу.

Возвращаясь под утро от Павла, Марья тихонько входила в дом и неслышно, по-кошачьи прокрадывалась мимо больного мужа к своему дивану. Так же тихо ложилась и, утомленная, переполненная счастьем, долго лежала без сна. Стоило закрыть глаза, и она опять видела Павла, и не только видела, но и ощущала его совсем рядом, словно опять попадала в его горячие объятия. Откроет глаза — рассветно белеют окна, на кровати спит Трофим, время от времени всхрапывая или постанывая во сне. Но вот глаза закрылись, и опять нет этой комнаты, нет ничего, а есть только Павел, его сильные горячие руки, его молодые обветренные губы…

«Люблю!.. Люблю!.. — тихо шептала Марья. — Ты слышишь, Паша, я люблю тебя! Я не могу без тебя…»

Временами ее охватывали сомнения: а любит ли ее Павел? Но она торопилась успокоить себя: ну, конечно, любит, если бы не любил — разве было бы так хорошо и мне и ему… Вот только… только моложе он ее. Если бы они были ровесниками! Тогда они взяли бы и уехали отсюда куда глаза глядят. На первый случай, на то, чтобы где-нибудь обжиться, денег у нее хватит. И она бы сумела осчастливить его. Павел ни в чем бы не знал нужды, приходил бы ко всему готовому. Она бы целыми днями дожидалась его…

Дарья даже ясно, картиной, представляла, как она ждет Павла, как тот переступает порог дома, и она повисает у него на шее и до утра не выпускает из своих объятий…

«Ты не знаешь, милый, какой ласковой я буду с тобой! Ты ведь еще очень мало знаешь меня — много ли можно узнать за два-три вечера?!»