Николай Чаусов - Сибиряки

— Простите! Вы же сами на откровенность напрашивались, так уж и потерпите.

Пластунов долго и глубоко затянулся, дохнул в сторону.

— Трудно все это объяснить, Ольга Владимировна. Есть в вас такое, на что и молиться хочется и обиду затаивать грех…

— Юродивость, что ли?

— Ну вот, видите, как вы все… Талант хирурга, ум ясный. Ну вот не будь вас в нашем поезде… Люди все ценят. Вот и думаю: нашелся бы такой человек, взял бы вас в хорошие шоры, вытряхнул бы из вас все это лишнее…

— Что же вы не взяли, Сергей Сергеевич? Вы же начальник?

— Я о муже говорю, Ольга Владимировна. О таком муженьке, у которого вы бы под пяткой ходили. Чтобы не он вам, а вы ему старались угодить, ключики бы к нему подбирали. Глядишь, и к другим бы переменились.

— Нудная это тема, Сергей Сергеевич. Да и хорошие-то от меня бегут.

— Сильные, хотите сказать. А слабые липнут. А вам нравится, за нос их водите… Пойти все же взглянуть, совсем ведь остановились. Посмотрим?

Ольга, готовая уже сказать резкость, только вздохнула.

Они вышли в тамбур вагона, распахнули дверь. Ночной ветер хлестнул в лицо: снежный, липкий.

— Что там опять?

Пластунов довольно бойко для своих лет спустился с подножки. Ольга спрыгнула следом. Впереди за паровозом мерцали огоньки ручных фонарей, в их рыжеватом свете двигались силуэты людей. Небо залито черной тушью. Лишь в редких просветах кое-где еще проглядывали тусклые звезды, проплывал лунный серп и снова скрывался в тучах. Пластунов решил посмотреть, что делается за паровозом, пригласил Ольгу.

— Желаете? Пройтись не мешает, да и сон ветром разгонит.

— Нет. Идите один, Сергей Сергеевич.

Ольга огляделась по сторонам. Голая степь, холмики, а дальше все слилось с ночью. Где он, этот таинственный фронт? Где-то вдалеке приглушенный расстоянием рокот моторов, полязгивание металла. Вспыхнули, пошарили в тучах лучики далеких прожекторов и погасли. И снова вспыхнули яркие лучи, осветив бело-грязную степь, движущиеся по ней танки — и тоже погасли.

— Простынете, товарищ военврач третьего ранга. Шинелку, может, принесть?

— Спасибо, Савельич.

— Воля ваша. А весна и тут, видать, теплом не балует. Опять же война… Навозику бы сейчас в полюшко, а тут вона что деется, под танками земля стонет…

Ольга не вслушивалась, о чем бормотал, вздыхая и охая, старый колхозник. Она думала о том, что высказал ей Сергей Сергеевич. Никогда еще не приходилось выслушивать Ольге такой горькой правды. И правды ли? Неужели и в самом деле она так нечутка и бестактна к людям? А они делают вид, что им нравятся ее выпады, и терпят, как сказал Пластунов, обиду? Зачем же они в таком случае сами, бывает, подходят к ней, заводят беседу, посмеиваются над ее шуткой? Вот и Савельич. Что он за ней по пятам ходит? Ведь другому что-то шинель не предложит. Терапевту хотя бы. Куда мягче женщина, слова грубого от нее не услышишь, голоса не повысит. А он ко мне. Ведь и та его от гриппа выходила, капли какие-то до сих пор в кружку капает.

— Савельич!

— Слушаю, товарищ военврач третьего ранга!

— Хоть бы вы не мозолили эти уставы! Можно ведь проще?

— Слушаюсь.

— Скажите, Савельич… Только правду скажите. Если и будет что, не обижусь.

— Слушаюсь.

— Да перестаньте вы со своим «слушаюсь»! Ну хоть сейчас… Савельич, я не обижала вас?

— Что вы, Ольга Владимировна! Да я завсегда пожалуйста, если чего такое…

— Вот вы мне и скажите: за что вы ко мне так… ну не как ко всем, что ли… Влюбились в меня или другим чем понравилась?

— Так ведь стар я влюбляться-то, Ольга Владимировна. А если где и назольничаю, скажите…

— Вот вы как меня поняли, Савельич! Наоборот, я очень благодарна вам за все ваши заботы. Но чем я их заслужила? Ведь вы за мной, как за дочерью…

И снова ждала, пока Савельич прокашляется, надумает и скажет. Будто и тут боится не угодить ответом.

— Да что же, Ольга Владимировна… Я, конечно, толком вам объяснить не могу, а, правда сказать пристрастие к вам такое имею, это точно. Вот и осколочек мне тогда и другое что…

— Но это моя обязанность, Савельич! И другой бы хирург на моем месте сделал.

— Оно конечно, Ольга Владимировна, все делают. Да только я так скажу: один по службе делает, а другой тоже по службе, а с чувствием. Вот и вся тут эта самая говорильня.

— И все?

— А чего еще? Вся как есть.

Они дошли до хвоста поезда, повернули обратно.

— Краткая же у вас философия, Савельич, — явно не удовлетворенная ответом, произнесла Ольга.

— Ну и построжаете когда, — поспешил добавить Савельич, — поругаете малость, так ведь без злобствия. Другой раз и здря, может, крикните, так опять понимаешь — карахтер. У самой, стал быть, на душе пакостно. А так чего еще? Все тут.

— Спасибо, Савельич. Принесите-ка мне, в самом деле, шинель.

— Слушаюсь! — и убежал вдоль вагонов.

Ольга зябко поежилась. Вдалеке снова вспыхнули лучики, шаря в небе. Ослепительный яркий луч сзади. Выстрелил в тучу, проскользил, будто рассек ее пополам. И еще луч. Где-то совсем близко застучали зенитки. Фонарики на путях погасли. Тревожно, простуженно завыл гудок паровоза. Где-то во тьме блеящий голосок Пластунова:

— По ваго-она-ам!

И эхом:

— По вагонам!.. По вагонам!..

Вздрогнул разбуженный состав, сдвинулся с места. Червинская ускорила шаги, в то же время не в силах оторваться от зрелища: от светящихся черточек, нитей трассирующих снарядов, скрещивающихся, блуждающих в небе острых лучей. Первый немецкий «фонарь» повис над степью. В матово-белом свете отчетливо прояснились кустарники, которые Ольга приняла за холмы, рытвины, овраги, движущиеся за ними колонны машин. Ноющий гул невидимых самолетов…

— Ольга Владимировна! Товарищ военврач третьего ранга!..

Новый сноп света ударил в глаза. Слышала, как где-то совсем рядом провыла бомба, треснула, раскололась земля…

Уже давно выписался и опять уехал на фронт Миша Косов, но Нюська не забывала своего «подшефного» госпиталя, в редкие свободные вечера навещая раненых земляков. Пела им родные качугские запевки, новые фронтовые песни, арии из оперетт и опер.

Сегодня она тоже собралась в госпиталь; благо субботник отменили и других особых дел нет. Но как назло — ни одной свободной подружки, ни балалаечника, ни баяниста. Обошла все училище — нету! Нюська даже расстроилась…

— Рублева, зайди к директору!

— Зачем?

— Там узнаешь.

«Там узнаешь» — значит, опять куда-нибудь с концертом или на разгрузку машин.

У директора людно. Комсорг подозвал к столу Нюську.

— Рублева, хочешь на фронт?

Нюська оробела. Не потому, что испугало это жесткое слово, но почему, зачем хотят ее разлучить с училищем? Ошиблись в ней?..

— С культбригадой, Рублева. На два месяца. Ну чего смотришь? Одну тебя с первого намечаем.