Николай Чаусов - Сибиряки

Шли долго, обмолачивая росу, спотыкаясь, проваливаясь на сгнивших, засыпанных сушняком лесинах. Гулко разносится по тайге ауканье, перекличка. Путает, повторяя, далекое горное эхо.

Сначала шли скопом. Потом разбрелись на группы: одни в одну сторону, другие — в другую. Но вот и группы начали таять, разбредались по двое, по одиночке. Свернули влево Таня Косова и бухгалтер, где-то в стороне за деревьями затерялась Маша. Житов, останавливаясь, прислушивался к шуму машин, хорошо слышимому со стороны тракта. Так безопаснее. На всякий случай, выходя на полянки, присматривался к тайге, запоминал ближайшие сопки. Все чаще попадалась голубица. Все глуше стучали крупные темные с поволокой ягоды о дно ящика, приятнее ощущалась за спиной тяжесть. А перекличка все тише, тише. Но хорошо слышен гул машин с тракта.

Надо поворачивать назад, и на обратном пути можно добрать полный ящик. Иногда попадались мелкие кустики черники. Брал и ее. Но почему не стал слышен гул машин? Ведь он, Житов, шел прямо к тракту… И замеченной сопки не отыскать — все стали другими, непохожими. И полянка, на которой торчал большой обугленный пень, как провалилась. Неприятные холодные мурашки забегали по спине; смешно, а жутковато вот так запросто заблудиться в тайге. Мало ли, бывало, блуждали по ней неделями возле жилья и гибли. Житов сложил рупором руки, закричал:

— Ого-го-го-го!..

И тайга отозвалась, рассмеялась:

…го-го-го!..

Ни отклика. Ни шума машин. Житов заорал отчаянно, громко:

— Э-ге-ге-ге-ге-гей!!

…ге-ге-ге-гей!.. — рассыпалось эхо. Холодная испарина выступила на лбу Житова. Этого еще не хватало! Разве залезть на сосну да посмотреть сверху? Житов снял горбовик, выбрал, подошел к дереву…

— Страшно?

Житов вздрогнул, как ужаленный, обернулся: Маша! Стоит, скалит белые зубы. И глаза под челкой блестят: насмешливые, озорные. Страх разом прошел, но кровь хлынула в щеки. Надо же, каким трусом, наверное, выглядит сейчас в ее глазах!

— Совок-то свой возьми, потеряешь.

— Спасибо, Маша. Я ведь действительно… того… струсил.

— А ты всего трусишь.

— Что поделать, тайгу, можно сказать, только издали видел. Ты бы тоже в Москве заблудилась, а?

— Факт. Еще бы на крышу залезла и кричала: э-ге-ге-ге-гей!.. — весело передразнила она Житова. И села на свежеповаленную березу.

Житов присел рядом, снял кепку, обмахивая лицо, медленно отдышался. Маша, лукаво заглядывая ему в глаза, устало привалилась к нему плечом.

— Умаялась я, отдохнуть малость.

Так они сидели несколько минут, и Житов не отстранил девушку, прислонившую к нему открытую голову, Вот бы так с Нюсей!

— Ну что, Маша, пошли?

— Куда?

— К тракту. У меня уже почти полон горбовик…

— А где он, тракт? — блеснула та зубами.

— Ты шутишь? Ты же знаешь, где?

Девушка молча посмотрела ему в лицо, загадочно улыбнулась.

— А если не знаю? Красивый ты, Женя… и кудрявенький…

— Нет, я серьезно, Маша!

— И я серьезно.

Житов насупился, замолчал. Маша, склонясь, ковыряла в траве сухой палкой. На загорелой вишневой щеке ее бродила усмешка.

— Что же мы с тобой будем делать? — не выдержал молчания Житов.

— А что в лесу делают?

Темные, что голубичный разлив, глаза девушки испытующе, с немой мольбой смотрят на Житова, ищут…

— Вот что, Маша… пошли! — встал, поборов себя, Житов.

— Куда?

— Я не знаю, куда, но… не оставаться же в тайге. Пойдем туда, что ли…

— Ну что ж, иди.

— А ты?

— Ладно, пошли уж, — поднялась Маша.

Через минуту они снова разговаривали, как прежде, останавливаясь у ягодных мест. А вскоре с горы показался Илимск.

— Куда же мы с тобой вышли, Маша? — удивился Житов. — Это же Илимск?

— Ты погляди, на кого ты похож! — рассмеялась та, глядя на измызганные в траве брюки Житова. — Вот и хорошо, что к Илимску. К тетке моей зайдем, штаны твои вычищу да поглажу.

— Маша, ты не сердись на меня, — тихо сказал Житов девушке, когда они уже вышли к поселку.

— За что?

— Ну за это… Я обидел тебя…

— Какая обида? Что я тебе — ни вдова, ни девка… чистенькую найдешь.

И это «чистенькую» устыдило Житова. Чем виновата девушка, что обманулась в своей любви? Разве он сам не был обманут?..

Во дворе залаял спущенный с цепи пес. Маша ловко перелезла через забор, привязала пса к будке, распахнула калитку.

— Заходи, чего встал?

— А как тетка?

— Тетка же, не чужой кто! — Нашарила под крыльцом ключ, открыла сенцы.

Житов вошел в избу. Свежевымытый пол выскоблен добела. По всему полу цветастые домотканые полазы. Искусственные цветы на самодельном комоде, на подоконниках. На стене — целая семейная фотовитрина. Широченная кровать накрыта белым с кружевом покрывалом. Гора подушек.

Маша, не стесняясь Житова, стянула с ног чулки, повесила к печке. Заглянула в печь.

— Ого! Горшок щей горячий, будто нас ждали. Садись, полдневать будем. Да штаны скидай, я утюг поставлю.

— Дай мне что-нибудь надеть, Маша.

— Чего я тебе дам? Купался — не совестился. Скидай, не смотрю я.

Через пять минут они уже сидели за кухонным столом, уплетая пустые щи, весело вспоминая, как заблудился, струсил и полез на сосну Житов. Потом Маша выгладила ему брюки, выгладила заодно и свое, потом…

— Отдыхать будешь?

— А домой?

— А какой он у тебя, дом? Что мой, что твой — так, на притыке. — И, не дожидаясь, что ответит он, сняла с парадной кровати белое покрывало.

Житов, наблюдая за Машей, силился унять охватившую его нежную истому. Какая она простая, хорошая, эта Маша. И красивая тоже. А та уже убрала лишние подушки, откинула одеяло.

— Иди ложись, Женя.

— Удобно ли?

— Не удобно бы — не звала бы.

Житов подчинился, нырнул под мягкое прохладное одеяло.

— А ты, Маша?

Маша подошла, молча погладила его черные кудри.

— Чернявенький…

Житов поймал, привлек к себе ее коричневую в загаре мягкую руку.

— Ну что же ты… иди ближе… — Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.

Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.

— Маша… милая моя Машенька!.. — Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…

Все реже и короче приходили от Романовны письма. Буквы, корявые и прежде, вовсе расползались в стороны или лезли одна на другую. Плоха, сразу видно, плоха стала старушка. Да и от Алексея давно уже не было писем. Ну что ж, сама этого добивалась Ольга. А теперь, пожалуй, смирилась. Другое нет-нет да щемило сердце: ее отказ профессору остаться в Иркутске, помочь ему в его новой работе. Струхнула, выпалила, обидела старика — а теперь поздно. И Романовну бросила одну в чужом городе, и кандидатскую свою не довела до конца, тоже очень нужную людям…