Николай Чаусов - Сибиряки

— Няня!

— Чего — няня? Долго ли мне еще по белу свету ходить. Семь десятков в прошлом году стукнуло, я уж и счет вести скоро брошу. А вот тебя не устроила, голубушку мою. Что я твоей матушке скажу, какой ответ за тебя держать стану?

Ольга снова весело рассмеялась:

— Милая моя няня, кажется, и на том свете ты не хочешь расстаться со своими заботами и страхами за меня.

— А ты как думаешь? И на том свете о тебе молиться буду, голубка, да это другая статья. Как я тебя непристроенную-то брошу? Совесть ведь меня поедом съест, вот я о чем. Вышла бы за Яков Петровича, зажили бы голубками — и все тут. А ты все думаешь, думаешь…

— Думаю, няня.

Профессор, сидя лицом к окну за письменным столом, медленно повернулся и, сдвинув на лоб очки, внимательно посмотрел на Червинскую.

— Ольга Владимировна, что с вами? Уж не больны ли вы?

— Я к вашим услугам, Сергей Борисович.

— Но на вас лица нет!

— Пустяки. Просто меня вчера укачало в самолете.

— Да, конечно. Вполне может быть. — Профессор еще несколько секунд задержал пристальный взгляд на Ольге Владимировне и снова, поворотясь к столу, широко улыбнулся. — Ну вот, даже историю болезни измазал. Вот ведь как меня напугали.

Червинская нетерпеливо сжимала-разжимала пальцы: вызвал — и молчит, тянет.

— Я вас слушаю, Сергей Борисович.

— Спешите?

— Нет, зачем же.

— Ну-ну.

Профессор взял пресс-папье и нарочито медленно промакнул кляксу.

— Самолет — это верно, укачивает ужасно. Помню, и я первый раз летел на такой птахе…

Стоя перед столом и спрятав руки в карманы халата, Червинская ждала, когда наконец профессор снова повернет к ней свое лицо и скажет, для чего он ее вызвал с обхода.

— Так я, собственно, вот зачем вас пригласил, Ольга Владимировна. — Он снял очки, положил их перед собой и снова повернулся к Червинской. — Нужно сделать операцию одному шоферу. Вчера еще привезли с тракта… Да вы не больны ли? Что-то уж бледность ваша странная очень…

— Да что вы, право, Сергей Борисович!..

— Ну-ну, верю. Так вот. Больного привезли. Пролом правой височной кости… Говорят, машину заводил, так его каким-то там обратным ударом и угораздило. Хотел сам, да коли уж вы пришли… У вас это лучше получается…

— Больной в сознании?

— Да. А вот и рентгенограмма в двух проекциях, полюбуйтесь.

Профессор извлек из ящика темный лист рентгеновской пленки и, передав Червинской, принялся объяснять детали предстоящей операции. Затем они оба прошли в палату. Больной недвижно лежал на койке, до подбородка укрытый простыней, бледный, осунувшийся. Искаженные болью глаза его обратились к вошедшим. Забинтованная голова высоко поднята на подушках. Червинская осторожно подняла его вялую тяжелую руку, не сразу отыскала пульс.

— Голову больно, доктор. Мозги болят.

— Придется потерпеть. Сделаем небольшую операцию — и все будет хорошо. Сергей Борисович, я думаю, медлить не будем. — И, получив утвердительный кивок, распорядилась готовить больного к операции.

Ординатор подал историю болезни, хотя ей и без того было уже все ясно. Червинская пробежала глазами первые строчки и вдруг одно, всего-навсего одно короткое, четко выведенное слово «Северотранс» заставило ее внутренне содрогнуться. Ведь именно с этим словом связаны все ее волнения и тревоги…

Ольга вернула ординатору историю болезни и, не взглянув на профессора, вышла из палаты.

Приняв холодный душ, Ольга, как обреченная, вошла в операционную. У стола уже толпились ассистенты и сестры. Лунев готовил операционное поле. Молоденькая сестра, то и дело поглядывая на Червинскую, помогала ей натянуть тонкие перчатки и теперь подвязывала рукава халата.

— Что вы так смотрите на меня, Маша?

— Я? Нет, Ольга Владимировна, я не смотрю, — смутилась молодая женщина. — Просто мне показалось…

— Что показалось?

— Какие-то вы не такие сегодня, Ольга Владимировна… а другие какие-то…

Подошел Лунев. И так же, как сестра, обеспокоенно заглянул в глаза Червинской.

— Как вы себя чувствуете, Ольга Владимировна?

Червинскую взорвало:

— Мне кажется, вам следует больше заботиться о том, как себя чувствует больной, Яков Петрович!

Лунев виновато опустил глаза и вернулся к столу. Ольга, высоко держа перед сестрой затянутые в перчатки руки, распоряжалась:

— Сообщайте давление каждые пять минут!.. Следите за пульсом!.. — А в голове стучало одно и то же: «Спокойствие! Спокойствие! Главное — не волноваться!»… Ольга шагнула к столу… и вдруг почувствовала, как предательски дрожат пальцы…

— Маша, позовите профессора!

— Ольга Владимировна… но как же?..

— Позовите профессора! Скорее!..

Сквозь набежавший туман Червинская видела, как люди в масках, стоявшие у стола, повернулись, готовые кинуться к ней, но она уже сдергивала перчатки…

День был не пасмурный, но и не ясный: в медленно и высоко плывущих над городом перистых облаках лишь изредка пробивались лучи зимнего солнца, а внизу воздух был так чист и спокоен, что легкий двадцатиградусный мороз только освежал щеки. Еще не подернутая шугой, но уже пополневшая Ангара все так же беспечно несла свои резвые, вечно холодные воды: то светлые и прозрачные, то вдруг потемневшие и непроницаемые, подобно ртути, то вновь посветлевшие, но уже иных — зеленоватых, матово-сизых или стальных расцветок.

Ольга брела вдоль Ангары, медленно ступая по ее снежной, еще не высокой береговой дамбе, низко опустив голову и машинально следя за обгонявшей ее широкой водяной лавой, поблескивающими на дне стекляшками и голышами, далекая от всего: от реки, от того, что только что произошло в операционной. Она думала о предстоящей встрече с Алексеем, возможно еще не скорой, но неизбежной, как ночь или утро. Какова будет эта их встреча? Как много он изменился? И изменился ли? Но ведь девять лет — это большие годы. Годы! А ведь кажется, все было минувшим летом, дождливой, слякотной уральской осенью, долгими, полными отчаянной тоски зимними вечерами… Помнил ли он о ней все эти годы? Как сложилась его судьба и обрел ли он свое новое счастье? Новое… Да, это она, Ольга, предложила ему поискать нового счастья, в одну из ссор, когда и сама-то не думала еще о побеге… Как все необдуманно, глупо… Все бросила, удрала, как обиженная девчонка, бежала от самой себя, вопреки рассудку. И не хватило мужества признаться в этом, сломить дикую ложную гордость… А может быть, она и не была счастлива? Все это — алые паруса, плод ее фантазии, милой девичьей грусти? И никакой любви не было, как не было счастливых московских вечеров, нежных разлук и свиданий?..

Громкий протяжный гудок пронесся над Ангарой, на минуту отвлек Червинскую от мыслей. По другой стороне реки, быстро приближаясь к вокзалу, весело бежал крошечный, вдали, пассажирский поезд. Белые дымки паровоза еще висели над его длинными зелеными вагончиками, таяли, сливались со снежным покровом. Вот так и Ольга спешила когда-то в маленький Горск, взволнованная близкой радостью встречи…