Агния Кузнецова - Жизнь зовет. Честное комсомольское

— Такое ему пережить пришлось… Да и сейчас нелегко бывает. А только не любит он копаться в себе. Цель у него большая: добиться хорошей жизни всем людям. А когда о других думаешь, с людьми за счастье бороться, сам счастливым становишься, личное горе на второй план уходит.

На дорогу выплывает свет фар. Слышится тихий шум легковой машины.

— Едет! Не до сна ему теперь! — вглядывается в темноту дядя Федя маленький.

Машина сворачивает с тракта, останавливается на поле. К костру широкими шагами подходит председатель.

— Доброй ночи! — зычно говорит он и посмеивается такому необычному приветствию. — Доброй ночи!

Павел и Ваня встают.

— Вы садитесь вот сюда, — говорит Ваня, расправляя сбившийся мешок.

— Посижу, ребята, посижу!

Василий Ильич садится у костра. Пламя освещает его танкистский поношенный шлем, темные усталые глаза. С дядей Федей маленьким он закуривает, неловко держа в руке папиросу.

А мальчики даже не смеют сесть в его присутствии. Они стоят у костра, вытянув руки вдоль тела.

— Кипит работа в эту ночь. Здорово двинули! Еще бы дня два постояла погода… — говорит председатель. — Ну, как у вас?

Дядя Федя маленький приподнимается на колени.

— Да к утру этот массив одолеем! — горячо говорит он и подробно рассказывает председателю о работе своего агрегата за ночь. Потом встает, бросает в костер недокуренную папиросу: — Пора! Отдохнули малость — и за работу.

— Ну как, выдержите? — обращается председатель к Ване и Павлу.

— Выдержим! — отвечают ребята, и кажется им, что они еще неделю могут работать без сна и без отдыха.

— Завтра день отдыхайте, — говорит им председатель. — Взамен направим ваших же товарищей.

— Нет, мы как и дяди Феди, — упрямо возражает Павел.

Председатель молчит некоторое время, а затем говорит:

— Ну, это уж как дядя Федя разрешит.

Он отходит от костра и сразу же исчезает во тьме. Только по зажегшимся фарам видно, что машина его по ухабистому полю выходит на тракт.

И снова в ночи с громким гулом идет комбайн по просторам полей, взад и вперед, взад и вперед, и с каждым заходом поле становится все уже и уже.

— Интересно было бы, — мечтательно, вполголоса говорит сам себе Ваня, — подняться сейчас на самолете над колхозным полем да посмотреть, как дрожит на колосьях рыжий свет фар комбайнов и тракторов, а по дорогам бегут светлые полосы, освещая путь машинам, нагруженным зерном, и как звездами меркнут и загораются костры, прорезая черную мглу ночи…

Мысленно он следит за «Победой» председателя. Василий Ильич сидит усталый, измученный бессонной ночью, откинувшись на спинку сиденья, весь кожаный, с кожаными руками. Жаль, опять невозможно поговорить с Павлом.

И Павлу жаль, что он отделен от Вани железной решеткой соломокопнителя, горой соломы да темной ночью. Но не красота ночных полей, которые можно увидеть с высоты, занимает Павла, не следит он мысленным взором и за тем, куда теперь мчит в «Победе» председатель. Ему хочется понять мысли председателя. Теперь вот Василий Ильич бодр, силен, полезен государству, а ведь страдал он и мучился не меньше Павла, но не растерялся, не утратил радости в жизни, уверенности, надежды на дружбу.

Павел требовательно спрашивает себя:

«Имеешь ли ты право на радость и дружбу? Пережив столько несчастий, можешь ли ты быть бодрым, смелым, полезным Родине?»

И отвечает:

«Да, имею право на радость и дружбу. Могу и обязан быть полезным Родине. Разве хотел я лишить жизни своего лучшего друга? Выстрел на острове был случайным. Так пусть же в сердце моем останется только вечная боль и скорбь за смерть друга, вечная память о нем, но вину надо снять с себя. Снять немедленно, пока не поздно».

И вдруг Павел словно прозрел, как прозревает слепой котенок и с удивлением видит мир ласковый, увлекательный, радостный.

— Ой, до чего же хорошо! — говорит вслух Павел.

Ему жарко, несмотря на холодный ветер. Он сбрасывает с шеи шарф, расстегивает телогрейку и раньше времени нажимает на педаль, чтобы сбросить солому и увидеть Ваню.

Вокруг почти светло.

— До чего же хорошо здесь, Ваня! — улыбается Павел.

Ваня молча чешет затылок несгибаемыми от холода и усталости пальцами и сладко зевает.

— Знаешь что? — громко говорит Павел. — Когда пойдем завтракать, ты иди в общежитие и посылай Тихона. Ему тоже хотелось поработать на соломокопнителе.

Ваня понимает, что Павел хитрит, но он очень устал, хочет спать и, будто не замечая тайного умысла Павла, поспешно соглашается:

— А ты?

— А я с дядей Федей на стане немного посплю и снова за работу.

В обеденный перерыв по дороге, ведущей к полям пшеницы, шагают Римма Владимировна и Рита. Они торопятся навестить Павла и Тихона.

У дороги темная, жухлая трава. С одной стороны бесконечно тянутся жалкие, пожелтевшие кусты помидоров… Плоды давно сняты. Кое-где, окруженные плотными листиками, висят недозревшие балаболки. С другой стороны угрюмо лежат голые поля, перебудораженные картофелеуборочной машиной.

По дороге все едут и едут машины — то с зерном, то с необычно крупной морковью и брюквой, с огромными кочанами капусты, в обхват.

Рита и Римма Владимировна друг перед дружкой делают вид, что ничего не знают о прошлом Павла. Римме Владимировне необходимо, как классному руководителю, посмотреть на своих учеников, а Рита — комсорг класса, ей тоже небезразлично, что делают ее одноклассники. Вот и идут обе, торопятся поспеть на стаи.

Рита второй год учится у Риммы Владимировны и любит ее так же, как и большинство ребят в классе. Ученики знают, что Римме Владимировне предлагали в прошлом году работать инструктором городского отдела народного образования, потом предлагали заведовать учебной частью школы. Но от того и от другого отказалась Римма Владимировна, предпочитая вести свой трудный, ершистый класс. Из всех учителей только одна Римма Владимировна имеет право даже кричать на учеников. От нее ребята стерпят это. От других — не потерпят. Потому что с другими нет той невидимой связующей нити, которая настоящему педагогу дает возможность вести себя с учениками именно так, как нужно.

В прошлом году Рита получила единицу по химии. Она не сделала домашнего задания потому, что тяжело заболела соседка и Рита нянчилась с ее четырехмесячным ребенком.

— Почему не сказала преподавателю, что возилась с ребенком соседки? — возмущалась потом Римма Владимировна. — Совсем «беззубой» можно быть только в грудном возрасте!

И действительно, Римма Владимировна не любит «беззубых», не умеющих постоять за себя учеников. Конечно, легче работать с «беззубыми». Но она смотрит дальше. Учительница знает, что через несколько лет ее воспитанники выйдут в большую жизнь, а жизнь встречает новичков по-разному.