Агния Кузнецова - Жизнь зовет. Честное комсомольское

— Дядя Федя, а что у него с руками? — спрашивает Ваня по дороге к комбайну.

— С руками? Да их нет у него. Протезы.

— Протезы?!.

Дяди Феди занимают свои места. По гулким железным лесенкам взбегают на площадки Павел и Ваня., И снова рокочет мотор, шуршат зерно и солома, снова гудит автомобиль, и Эдуард широкими, точными движениями разравнивает зерно.

На поля спускается холодная, осенняя ночь. Все черно вокруг, только фары комбайна озаряют светом кусок массива пшеницы, и она кажется огненно-рыжей. Где-то вдали светятся фары других комбайнов и автомашин да горят костры. Около них маячат темные фигуры.

«Греются!» — с завистью думает Павел. Ему холодно. Руки как лед. Ветер забирается под телогрейку. Комбайн заворачивает, идет в обратную сторону. Теперь ветер терзает Ваню. Павлу теплее. Можно думать о чем-то еще, кроме леденящего холода, а думать в эту темную ночь хочется о многом.

Что-то новое чувствует в себе Павел с тех пор, как встал на железную площадку соломокопнителя, — что-то хорошее, успокаивающее.

И хочется разобраться в этом, но разобраться трудно. Наконец-то исчезло страшное желание спать. Даже вот сейчас, ночью, не хочется. Не хочется и одиночества. Так бы и разговаривал все время с дядями Федями, с председателем, с Эдуардом. Незабываемое впечатление произвел на Павла председатель своими кожаными руками. А может быть, и слова дяди Феди маленького о председателе имели значение?

Поговорить бы с председателем… Узнать бы, как он потерял руки, что случилось у него в жизни. Хочется думать еще и о Рите. Теперь он при встрече подойдет к ней первый. Он уже не верит, что мать заставила Риту дружить с ним. Он представляет ее себе в пестром платке, в пальто, испачканном землей. Слышит ее звонкий смех, видит сморщенный короткий носик и ярко-красное пятнышко на нем. Другую оно бы портило, а Риту украшает. Ее светло-коричневые, почти желтые глаза так и смотрят на него из темноты. Они такие же внимательные, пристальные, как и глаза председателя.

Ежась от холода, стараясь разгорячиться движениями, Ваня тоже думает о председателе. Его, как и Павла, он поразил своими кожаными руками. Как жаль, что в темноте не видно лица Павла, что их разделяет расстояние и беспрерывно гудит мотор…

Комбайн на мгновение стихает, и Ваня пользуется наступившим затишьем:

— Он — как командир на фронте. У него и слова военные…

Павел понимает, о ком говорит Ваня.

Глубокой ночью комбайн останавливается у костра. Эдуард с тетей Дашей вытаскивают на кабины автомобиля кастрюлю с горячим супом, чайник, чашки и хлеб.

Тепло от костра, от горячей еды разливается по телу. Сейчас особенно чувствуется, как болят руки в плечах. Пора лечь спать.

Ваня поел и уже крепко спит у костра, на разостланном мешке.

Тетя Даша садится в кабину автомобиля с большой корзиной, наполненной пустой посудой.

— Ты бы тоже, парень, вздремнул часок, — говорит Павлу дядя Федя маленький, прикуривая от угля.

Павел не отвечает на слова дяди Феди — он тихо, понизив голос, спрашивает:

— Дядя Федя, а почему у председателя протезы? Почему вы сказали, что у него надо учиться жизнь за горло брать, когда она не дается?

Дядя Федя щурит глаза, словно вспоминает что-то или вглядывается в далекое прошлое. Потом не спеша рассказывает:

— С Василием Ильичом я весь фронт вместе прошел. Он командиром был, а я — рядовым. Попали мы в окружение. Страх вспомнить, сколько народу полегло! — Дядя Федя снимает шапку, проводит рукой по волосам, за тем ли, чтобы поправить их, или почтить память погибших товарищей. — Страх вспомнить! — повторяет он. — Ночь вот такая же осенняя, ветреная… Любили бойцы его за простоту, заботу, справедливость. Веселый всегда на людях был. А знали мы — о семье сильно кручинился. Жена у него в Галиче оставалась с двумя ребятишками. Человек он самостоятельный. Другие, знаешь, и забывают о семье и по пути другие семьи заводят, а он тосковал, писем все ждал, заботился. Часто, бывало, говорил он нам: «Ничего, ребята, терпите. Трудно, тяжко сейчас, а придет время — врага победим, жизнь-то какая будет! Еще краше покажется. Вернемся домой, с родными встретимся…» И весь, бывало, загорится, будто бы уже перешагнул порог родного дома и с радостными возгласами бросились к нему жена и ребятишки…

Он долго молчит. Красный отсвет костра падает на его лицо, и оно кажется совсем другим — строгим, задумчивым.

Павел подбрасывает в костер березовые поленья. С тихим потрескиванием занимается сначала береста, свертывается трубочками, потом загораются все поленья. Около костра становится жарко.

В памяти дяди Феди встает черная осенняя ночь. Лиц не видно, только темные силуэты. Стоны, выстрелы… Их ведет мальчик в старом, подпоясанном красноармейским ремнем пальтишке. Отряд уходит неслышно, по одному, по приказу командира, мысленно навсегда прощаясь с ним. Командир остается один, беспрерывно отстреливаясь и бросая гранаты. На рассвете кольцо врагов сжимается, и они с изумлением видят одного человека. Он бросает в толпу врагов гранату и кидается к ним, чтобы тоже погибнуть. Но последняя граната не взорвалась. Враги издеваются до утра над командиром. А утром отступают под шквальным огнем, не успев захватить пленного. Его подбирают товарищи, бесчувственного, безрукого, истекающего кровью. Приходит наконец день, о котором мечтали с первого часа войны миллионы людей. Где-то звучит последний выстрел, и наступает долгожданный мир.

— И он пришел, тот час, которого так ждал Василий Ильич, — говорит дядя Федя. — Он перешагнул порог родного дома. Но к нему не кинулись — от него отшатнулись. Его, без рук, не приняли в семью!

— Что?!. Не приняли? — Павел в волнении встает.

Уже давно сидит на мешке Ваня, не спуская глаз с дяди Феди маленького.

— Не приняли! Невероятно! — тихо говорит он.

Да, парни, не приняли. И так бывает. Редко, по бывает. Другой бы от такого горя запил или по вагонам за милостыней пошел, а то бы и руки на себя наложил. Да не таков наш командир. Написал он тогда в правительство просьбу, чтобы отправили его куда-нибудь на край государства и дали дело самое трудное. Вот и направили его в Сибирь, председателем самого отсталого колхоза. А теперь вы сами видите — какой колхоз у нас.

— Ну, и что теперь? — спрашивает Павел.

— Теперь он знатный человек — Герой Социалистического Труда, — говорит дядя Федя маленький. — Он всех на ноги поднял, всех растормошил.

Павел слушает дядю Федю маленького, боясь упустить хоть одно слово. Ему хочется спросить комбайнера, а успокоился ли после всех несчастий Василий Ильич. Но дядя Федя говорит об этом сам: