Агния Кузнецова - Жизнь зовет. Честное комсомольское

Искренне огорчается Римма Владимировна, когда чувствует, что стесняет учеников, приглушает их веселье. Тогда она уходит расстроенная, горько посмеиваясь над собой.

— Павел! Пойдем танцевать! — печально говорит Рита, словно приглашает его не танцевать, а погрустить вместе.

Павел отрицательно качает головой:

— Не хочется.

— Ты не любишь танцевать?

— Нет, прежде любил…

Не сговариваясь и, может быть, даже не замечая этого, они отходят от крыльца клуба и идут по чуть заметной дороге к пруду, мимо низких построек птицеводческой фермы. В темноте блестят струйки воды, шумят редкие капли дождя.

Так же, не сговариваясь, оба останавливаются и долго молчат.

— Видишь, какой я скучный, — невесело улыбается Павел.

— Почему же тебе невесело?

— Мне нельзя быть веселым, Рита, даже если бы я и хотел.

— Что-то очень мудреное, — говорит Рита. — Объясни.

— Может быть, когда-нибудь объясню.

— А я хочу сейчас.

— Сейчас? — Павел некоторое время молчит, будто взвешивая, можно ли об этом говорить сейчас. — Нет, Рита, сейчас не могу.

— Ну, тогда я сама объясню.

Рита чувствует, что летит головой в пропасть.

— Ты думаешь, что не имеешь права больше радоваться… Ты думаешь, что все хорошее у тебя осталось позади… Павел, прости меня, но я же все знаю!

Павел отступает назад и в волнении берет Риту за руку:

— Что ты знаешь? Откуда?

Рита уже не рада этому разговору. «Все испортила, все!» — думает она и с отчаянием говорит:

— Мама была следователем по твоему делу, Павел. Она мне рассказывала…

— Она — твоя мама? — еще больше изумляется Павел.

— Она очень заботится и сейчас о тебе, Павел. Из-за тебя и приезжала сюда.

Павел вспоминает освещенный автомобиль, Григория Александровича, протянувшего руку Римме Владимировне. Рядом с шофером сидела женщина — видимо, это и была мать Риты.

— Так вот, значит, почему ты подходишь ко мне, вот почему ты все время учишь меня, как мне жить!.. Тебе мама велела! — Павел говорит негромко, медленно. Он замолкает, неподвижно стоит несколько секунд и исчезает в темноте.

— Павел! — окликает его Рита.

Но шаги его слышатся уже где-то в стороне. Она бредет под дождем по грязной дороге и думает: «Во всем он видит какой-то тайный умысел. Никому он не доверяет. И зачем это я заговорила о его прошлом, о маме… Ведь мама же рассказывала мне, что однажды шла по улице и увидела Павла. Они должны были встретиться, но она намеренно зашла в магазин, чтобы не сталкиваться и не напоминать ему о пережитом. А я так неосторожно… Дура, дура!»

А Павел бежит куда-то в темноту ночи. Дождь уже не капает, а льет как из ведра. С мокрых волос его стекают под рубашку холодные капли. Ноги тонут в жидкой грязи. Но он ничего не чувствует.

«Неужели в товарищах своих я жестоко ошибся? — думает Павел. — Неужели нет на свете ни любви (он вспоминает отца), ни дружбы?»

Ему представляется серьезное лицо Риты, ее внимательный взгляд. А какое теплое, хорошее чувство возникало у него всегда, как только она подходила к нему! Всегда она первая. Он почему-то не смел приблизиться к ней.

С тех пор как он узнал Риту, ему хотелось подолгу и откровенно разговаривать с ней. Но таких минут не было. Они только перекидывались незначительными фразами в обществе товарищей. Поговорить по-настоящему они могли в этот ненастный вечер у пруда, около птицеводческой фермы, но разговор кончился так нелепо.

И вдруг Павел вспоминает Тышку, его слова за минуту до смерти: «Я сам, я сам, Павел не виноват». А ведь он знал, что умирает, Павел же, виновник его смерти, будет жить. «Нет, есть на свете крепкая, настоящая дружба!» — думает Павел.

Почти ночью он возвращается в общежитие, тихо снимает грязные сапоги, разбрасывает на табуретке промокшую телогрейку. Осторожно укладывается на свою постель, около сладко спящего Вани.

Он знает, что не заснет в эту ночь. Если закрыть глаза и дрожат веки — значит, сна не будет. За четыре месяца он хорошо узнал это. И сна действительно нет. Только под утро он забывается, и снова в мертвой тишине ему слышится зловещий выстрел, и он видит изумленные глаза Тышки.

Он просыпается оттого, что за плечо его трясет Ваня:

— Павка, ты так сильно кричишь…

Павел садится, вытирает рукой потный лоб и быстро одевается.

Заспанные ученики строятся на линейку в зале клуба. Начальник лагеря Семен Семенович проходит меж рядов крупными шагами, сцепив за спиной руки.

— Первое, — говорит он: — сегодня из-за ненастной погоды работы отменяются.

Довольный шепот пробегает по рядам.

— Второе, — продолжает Семен Семенович: — ученику девятого «А» Огневу Павлу объявляю выговор за самовольную отлучку с работы и поздний приход вечером в лагерь.

Щеки Риты заливает краска, будто не Павлу, а ей объявили выговор. «Если бы Семен Семенович все знал, он простил бы Павла, как вчера в поле его простила Римма Владимировна». Но Римма Владимировна стоит тут же и не защищает Павла. На лице ее то самое выражение, которое бывает обычно, когда ученик получает заслуженное наказание.

«Может быть, и в самом деле Павлу не надо делать никаких снисхождений? Может быть, тогда скорее он почувствует себя равноправным членом нашего коллектива, таким же, как все?» — думает Рита.

А Павел принимает выговор Семена Семеновича как должное. К удивлению Вани и Тихона, он даже становится веселее, когда ребята расходятся с линейки.

На улице льет дождь, по лужам скачут пузыри. Под окнами то и дело с завываньем буксуют машины; люди идут в плащах, в резиновых сапогах.

Ребята радуются отдыху. В клубе с утра танцы, выступления самодеятельности. Зал заполняют деревенские школьники. Они нарядились, как на праздник, притащили гитары, баяны, балалайки. И вот уже гремит не очень слаженный оркестр народных инструментов.

На сцену поднимается Рита. Косы ее заплетены «корзиночкой», над ушами красные бантики. И такие же красные от волнения щеки. На Рите короткая черная юбка, шерстяная вишневая кофточка с поясом и светлыми пуговицами. На вид Рите не больше четырнадцати лет.

Сильным, красивым голосом она очень хорошо читает отрывок из «Молодой гвардии»:

— «Пусть мне шестнадцать лет, не я виноват в том, что мой жизненный путь оказался таким малым… Что может страшить меня? Смерть? Мученья? Я смогу вынести это… Конечно, я хотел бы умереть так, чтобы память обо мне осталась в сердцах людей! Но пусть я умру безвестным… Что ж, так умирают сейчас миллионы людей, так же, как и я, полные сил и любви к жизни. В чем я могу упрекнуть себя? Я не лгал, не искал легкого пути в жизни. Иногда был легкомыслен — может быть, слаб от излишней доброты сердца… Милый Олежка-дролежка! Это не такая большая вина в шестнадцать лет… Я даже не изведал всего счастья, какое было отпущено мне. И все равно я счастлив! Счастлив, что не пресмыкался, как червь, — я боролся…»