Овадий Савич - Воображаемый собеседник

— И мандолину принесите, — сказал он им вслед. — Скучно мне без вас, а вы меня совсем забыли.

И опять Елена Матвевна не знала, верить ли своим ушам. Петр Петрович так давно не проявлял никакого интереса к людям.

Пришли дети, всё узнали, и Константин, со свойственною ему прямотою, спросил отца, что он думает о назначении нового помощника заведующего. Собственно, всем могло быть ясно, что, если Петр Петрович так долго будет болеть, придется тов. Майкерскому взять себе другого помощника. Но никто не ожидал этого, никто не представлял себе, что это может случиться уже сегодня. Петр Петрович пристально посмотрел на сына, а вся семья с беспокойством глядела на него. Тихая жалость, непонятная печаль уже прошли. Петр Петрович все яснее понимал, что ему что-то грозит. Но он еще не позволял себе вплотную подумать о случившемся. И он тихо ответил сыну:

— Не знаю. Подождем.

Но он уже не улыбался, не глядел светлыми глазами, он сидел мрачный, нахмуренный, снова ушедший в себя. Елизавета попробовала развлечь его, но он так выразительно поглядел на нее, что она замолчала. Она поняла, что он живет сейчас только одним — ожиданием Ендричковского.

И Ендричковский, наконец, пришел. Открывая ему дверь, Елизавета сказала, что мальчики проговорились Петру Петровичу. Она ждала, что он еще в дверях расскажет ей, но он нахмурился, молча прошел в столовую, молча поздоровался, испытующе поглядел на Петра Петровича и, вопреки своему обыкновению, не отпустив ни одной шутки, молча уселся. Петр Петрович не сводил с него глаз.

— Вот что, — тяжело вздохнув, сказал Ендричковский после молчания. — Я вам прямо буду говорить все как есть. Это и лучше. Тов. Майкерский ни с кем не посоветовался и взял вам заместителя. Я спросил у него, что это значит. Он мне ответил, что без помощника работать не может, а раскладывать вашу работу на всех тоже не годится, потому что мы и так обременены, да у нас и знаний таких нет. Я спросил: значит, это временный заместитель? Нет, говорит, не временный. А как же Петр Петрович, спрашиваю. Извините меня, Петр Петрович, я вам правду скажу, точно передам, что сказал тов. Майкерский. Он мне ответил: я не могу оставить у себя помощником человека, в котором я не уверен. Да и вы, говорит, в нем не уверены. Что с ним, я не знаю, но, по слухам, он — скажем так — еще не выздоравливает. Мне его очень жаль, но довериться ему, пока я не буду убежден, что он совершенно стал прежний и что, например, история с деньгами не повторится, я не могу. Вот, Петр Петрович, сообразите это и скажите мне прямо, по совести: мог я что-нибудь возразить ему? Подумайте сами. Я только спросил, как теперь будет с вами. Он мне ответил: я отправил о нем бумагу в трест, прошу, чтобы оставили его не помощником уже, а специалистом. Что ответят, не знаю, но хлопотать, конечно, буду. Вот, Петр Петрович, извините, если что не так, но я решил от вас ничего не скрывать. Надо же, наконец, выяснить все. По-моему, так правильнее.

И Ендричковский откинулся на стуле и с глубоким вздохом вытер лоб.

Петр Петрович слушал его, весь вытянувшись в кресле и даже приложив ладонь щитком к уху, чтобы лучше расслышать. Слушая, он только часто моргал глазами. А когда Ендричковский кончил, он тоже откинулся в кресле и уставил глаза в пол. Все молчали. Семейным казалось, что Ендричковский говорил слишком прямо и резко. Но об этом теперь поздно было думать. Они ждали, что скажет и что сделает Петр Петрович. И теперь только они поняли окончательно, чем грозит им страшная новость.

Понял это и Петр Петрович. Он робко посмотрел на всех. И он прочел в их глазах, что и они не были уверены в нем. Усилием воли он сдержал слезы и крик. Ему было очень больно, страдала и его гордость. Он впервые так ясно понял, что он сам во всем виноват. Он слишком поддался своей слабости. Надо было жить, надо было помнить о жизни, а он решил, что важны только его собственные переживания. Другие не знали его чувств, и вот… Нет, тут было уже не до гордости. Может быть, следовало что-то, кого-то спасать, — себя? семью? И главное — жить, жить, даже если смерть придет завтра. Все живут, ничто не останавливается. Он низко опустил голову и пробормотал:

— Да… что ж… так, верно, и надо… да… Спасибо вам, Ендричковский. Да…

Это было так неожиданно, что Ендричковский покраснел, вскочил и горячо воскликнул:

— Но я говорил ему! Я только вам так сказал, а с ним я спорил!..

Все ждали, что с Петром Петровичем должно что-то случиться. Но совершенно неожиданна была для них его тихая, приниженная печаль. Елена Матвевна заплакала. Он не заметил ее слез. Он грустно усмехнулся.

— Нет уж, — сказал он, — что тут… Тов. Майкерский прав. Вы мне тоже не доверяете. Не понимаете то есть.

Он глубоко вздохнул и безнадежно, но почти поспешно, словно боясь, что обидел Ендричковского, прибавил:

— И вы тоже правы. Да. Все правы.

Ендричковский совсем смутился. Он посмотрел с робкою надеждой на остальных, но они молчали: они тоже не знали, что делать, и им тоже было тяжело. Он отвел глаза в сторону и тихо, запинаясь, неверным голосом сказал:

— Когда вы пойдете на службу… и все будет как раньше… через некоторое время…

— Увидим, — безнадежно ответил Петр Петрович. — Зачем загадывать? Пойти пойду, а сколько времени буду ходить…

Он махнул рукою и отвернулся.

— Петр Петрович! — вскричала Елена Матвевна.

— Папа! — кинулись к нему дети.

Он отстранил их. Новая мысль пришла ему в голову. Он взглянул прямо на Ендричковского и дрожащим голосом сказал:

— Я понял теперь, это я вам всем хочу сказать, потому что я перед вами всеми виноват: не должен был я тех денег брать. Не имел права. Мне, может быть, благодарить всех надо, что пожалели меня и не… не выгнали.

Ему дорого стоило это признание. Губы его запрыгали, и он с трудом отдышался. Все окружили его и что-то говорили. Но он не слушал и старался только справиться с сердцем и с головокружением. Сегодня они были почему-то страшнее, чем раньше, — как-то обреченнее стучало сердце, и в голове все дрожало. Да, он знал теперь окончательно: все было ошибкой, он сам виноват, не в том дело, что его могут выгнать, а в том, что он сам заставил других потерять к нему доверие. Надо еще жить, а жить поздно, и поздно, может быть, исправлять роковую ошибку, погубившую все. Но он помнил: нельзя другим показывать, что ему нехорошо. И он с трудом прошептал:

— Ничего, это так, пройдет, ничего.

Он слышал, что это звучит неубедительно, а убедить было надо, надо успокоить, раз он виноват перед всеми, значит, нельзя больше тревожить их собою. И он собрал все силы для улыбки и сказал:

— Еще послужим вместе, Ендричковский.

Он сам не верил в это, но он хотел придать бодрости другим. И Ендричковский поддержал его.