Овадий Савич - Воображаемый собеседник

Петр Петрович замолчал. Вот он задал вопрос — может быть, не тот, который следовало, но этот вопрос неожиданно получил для него огромное значение. Он впервые так ясно почувствовал, что вся его тревога сводится к одному — к страху смерти, к ожиданию ее. Еще когда Ендричковский сказал свое «ого-го!», Петра Петровича неприятно поразил не намек на старость, как он сам тогда думал, а предупреждение о смерти. Не все ли сводилось к этому? И все, что он пережил, что он передумал, не было ли только борьбою со смертью? Об этом страшно было думать. И страшно было сидеть в комнате и чувствовать чье-то присутствие. Может быть, он снова услышит те шаги, что преследовали его на прогулке. Чьи это шаги? Он так и не узнал этого. Он только смертельно испугался потом. Не ясно ли было, что это шаги смерти? Вот он сидит с закрытыми глазами, а может быть, рядом стоит кто-то, смотрит безглазо, наклоняется, сейчас коснется и… Петр Петрович не выдержал. Он быстро открыл глаза. Увидал ли он что-нибудь, или ему только померещилось, это он так и не смог установить. Никогда потом он не мог вспомнить, что это было. Только дикий страх до боли сжал его сердце цепкими холодными пальцами, и он закричал отчаянным, истошным голосом.

Все, кто стоял за дверью, разом ворвались в столовую. Петр Петрович стоял посреди комнаты, расширенными глазами глядя в угол. Елена Матвевна и дети кинулись к нему, наперебой успокаивая и спрашивая, что случилось. Он, видимо, плохо соображал. Он дал усадить себя в кресло, время от времени вздрагивал, и с испугом оглядывался назад. Он молчал. Родные не знали, что им делать.

О Черкасе все забыли. Он тоже вошел в комнату и стоял несколько в стороне. Когда Петра Петровича усадили в кресло, он робко подошел и спросил в свою очередь:

— Что с вами, Петр Петрович?

От звука его голоса Петр Петрович задрожал и быстро обернулся. Он пристально взглянул на актера и цепко схватил его за руку. Потом он пригнул Черкаса к себе и горячо зашептал:

— Аполлон Кузьмич, скажите мне правду, ну, ради бога, скажите правду, вы ничего, ничего не подозреваете?

Он хотел спросить, неужели Черкас ничего не знает о том, что он был участником его видений. А если знает, то не может ли он что-нибудь объяснить. По рассеянному виду актера Петр Петрович понял, что его вопрос был напрасен. Он отпустил руку Черкаса и снова закрыл глаза. Конечно, об этом не стоило и спрашивать. Как мог актер знать, о чем думает, что воображает Петр Петрович? Страх прошел, рядом были люди, но осталась бесконечная усталость, тяжесть в голове и в сердце.

— Вы нездоровы, — тихо сказал Черкас. — У вас, наверно, голова болит.

— Ну, болит, — устало ответил Петр Петрович. — Ну, может быть, нездоров. Все равно, — махнул он рукой и чуть усмехнулся.

— Папа, — вскричала Елизавета, — чего ты так испугался, когда мы вошли?

Петр Петрович поглядел на нее и покачал головою.

— Ты не знаешь, — тихо сказал он. — Никто не знает.

— Петя! — закричала Елена Матвевна. — Что с тобой? Ну, погляди же на нас! Ведь я это, дети вот…

— Я вижу, — слегка удивленным голосом ответил Петр Петрович. — А что?

Он не понимал — от усталости, вероятно, — что все его поведение было необъяснимо для окружающих и что они безумно напуганы. Он не замечал испуганных лиц, переглядываний, дрожи их голосов. Он едва приходил в себя после того, что он пережил. Он расслышал, как кто-то сказал: «Надо доктора». Он сказал с трудом:

— Никаких докторов не надо. Я сам знаю.

Он почувствовал вдруг, как он бесконечно одинок сейчас, совсем по-другому одинок, чем раньше. Ему захотелось рассказать кому-нибудь, что с ним было. Он знал, что никто не поймет его, но одиночество было слишком мучительно, чтобы молчать. Да и надо было как-нибудь объяснить близким свое состояние. И он сказал:

— Мне просто очень страшно стало. Причудилось всякое. Ну, вот, будто смерть в углу стоит.

Он робко произнес страшное слово и невольно оглянулся. Но слова его были бледны и пусты, они ничего не передавали.

— Ну, что ты, пустяки какие, — дрожащим голосом сказала Елена Матвевна и попыталась улыбнуться, но это не удалось ей. Другие горячо, но тоже нетвердо поддержали ее.

— Нет, понимаешь, это не то, — сморщившись, жалобно сказал Петр Петрович. Он уже не мог остановиться. — Я не умею сказать. Мне казалось, что Аполлон Кузьмич ко мне приходил. Вот, с деньгами тоже — будто он мне уже раз принес пять червонцев. И будто он меня свел с кем-то. Как его? Да, вот — воо-бражае-мый собеседник, вот кто. Это, конечно, выдумка все, воображение, я понимаю.

Елена Матвевна, стоя на коленях у кресла, с ужасом глядела на мужа. Елизавета даже приоткрыла рот, а Константин нахмуренно, напряженно смотрел на отца и тяжело дышал. Петр Петрович не замечал этого. Он хотел рассказать все, он чувствовал, что говорит не те слова, что его не понимают, но он должен был выговориться до конца.

— И понимаешь, — так же жалобно, беззащитно, обводя всех глазами и пугливо улыбаясь, продолжал он, — я ведь знаю, что Аполлона Кузьмича не было, что собеседник этот — я сам. Это я выдумал, потому что мне про все хочется спросить, разные мысли одолели, я ничего не знаю и спросить тоже не умею. Ну, я и разговаривал сам с собой. И вот сейчас мне показалось… — он глотнул воздух и с трудом выговорил, — показалось, что оттого это… оттого что… она близка… смерть… — шепотом закончил он и закрыл глаза. — Я устал очень, — прошептал он потом.

Все молчали и даже не глядели друг на друга. Родные еще ничего не поняли, но они знали: быть может, самое большое горе из всех мыслимых и немыслимых свалилось на них. Петракевич был прав: Петр Петрович заговаривался. Так казалось им, и у них не было сил закричать, стряхнуть с него какую-то пелену, в которой он тонул на их глазах. Они стояли как пришибленные и молчали.

Опять приходил врач, и уже не один, — вызвали нескольких. Они снова выстукивали и выслушивали, отворачивали веки и ребром ладони ударяли под коленом. Прищуриваясь, задавали разные вопросы. Петр Петрович отвечал скупо и неохотно. Он не думал, чтобы врачи могли помочь ему. Видения прекратились, как только он рассказал о них, как только понял, что их вызывал страх смерти. Даже этот осознанный страх не приходил больше с такою силой, как в первый раз. На смену всему явилось равнодушие.

Петр Петрович снова замолчал. Только теперь он молчал не потому, что прислушивался к чему-то. Теперь он даже ни о чем не думал и часто в конце дня не мог установить, посетила ли его хоть одна мысль за сутки. Может быть, он слишком многое пережил, и мозг и тело его требовали полного отдыха. Он знал теперь, что видения были только выдумкою, он уже ничего не ждал от Черкаса и не хотел появления воображаемого собеседника. И если в жизни появилась огромная, бескрайняя пустота, то Петр Петрович пальцем не хотел двинуть для того, чтобы ее заполнить. Зачем? Что изменилось бы?