Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

По вашим словам, то, что я теперь пишу, мне «удивительно не подходит»: вероятно, ни в чем так не выражается ваша надо мною власть, как в моем считании с каждым вашим упреком, с тоном вашего ответа, с недовольством или усмешкой во взгляде, с самим стремлением меня уязвить – я действительно сейчас же у себя пытаюсь найти неловкость, погрешность или вину, вслед за вами – иногда нелепо – их преувеличиваю и нередко порицаю то именно, что мне обычно кажется и достойным и правильным. И это мое с вами согласие как раз естественно и бесспорно в самой далекой моей глубине – рассуждая с собой душевно-поверхностно, односторонне-самолюбиво, я могу быть возмущен вашими словами и тоном, к ним придираюсь и себя оправдываю – как провинившиеся и наказанные дети – и только через некоторое время, уже успокоившись и «отойдя» (в том состоянии, когда бесстрашно и прямо о себе думаешь), я, пристыженный, с вами соглашаюсь. Всё это происходит, конечно, от безмерного моего с вами считания, а также и от убедительности ваших нападок, от несомненной у вас способности проницательно чужую слабость уловить и так метко, так вовремя, так уничтожающе «подать», что у вашего собеседника сразу отнимается не только возможность это разоблаченное вами «слабое место» защищать, но и всякое желание как-то себя проявить, всякая надежда на успех и питающееся такой надеждой достоинство.

Когда-то я себя спрашивал, как бы вы ко мне отнеслись в случае неоспоримой моей безупречности, какой был бы у вас голос, тон и слова – особенно если бы к вам я сумел обратиться с безбоязненной дружеской прямотой, – и часто ваша воображаемая похвала меня опьяняла, как никакая на свете слава. Правда, на деле и в этих явно-выигрышных случаях я к вам обращался с неловкостью, точно виноватый, и вот сейчас не могу понять, откуда взялась у меня смелость так свободно и о многом – о постороннем, о близком, даже о задевающе-опасном – вам писать: ведь я привык поневоле к долгой, медленно приспосабливающейся осторожности, к взвешиванию каждой произносимой фразы, к терзающему стыду после каждого вашего осуждения, и только чудом решился ввести новый с вами, на равных основаниях, разговор, точно ослеп или вас, настоящую, забыл, точно могло и не произойти отпора, я как будто не хотел поверить всем вашим бесчисленным предостережениям – и теперь, неподготовленный, удивляюсь возмущенно-властному вашему окрику. Я в обидной роли мальчика впервые развязного, не в меру расшалившегося и вдруг грозно остановленного, я словно бы споткнулся и упал на бегу и просто не знаю, что делать дальше. Но оттого ли, что вы несколько задеты и как бы снижены или слишком недосягаемо далеки, оттого ли, что я многим у вас давно и привычно недоволен (и, следовательно, вами потеряна некоторая часть прежде незыблемого вашего «авторитета»), оттого ли, что я вовлекся в дело, которое мне, по-вашему, не подходит (но в которое я все-таки вовлекся) – у меня появилась неожиданная сопротивляемость, и я хочу отделить правоту ваших возражений от моей ясно чувствуемой правоты и, сам себе поражаясь, в тоне многонедельной уже «развязности» готов с вами по-новому спорить.

«Не подходит» – вы этим хотите сказать, что каждый из нас ограничен каким-то своим кругом и что мой круг – душевно-личный, может быть, обобщающе любовный, а что Лермонтова, Россию, недавние события и полуотвлеченные бездоказательные о них рассуждения я насильственно втягиваю в свой круг, и это сразу же видно, и вам за меня неловко. Я только что писал о поэзии, дающейся нам извне, о поэзии внешних вещей и внешних положений, и готов согласиться с вами, что мне она как-то особенно недоступна, но и она иногда всё же доходит, усваивается, перерабатывается – значит, ей, как и всему, что бывает хотя бы ненадолго моим, я отыскиваю, у меня потребность найти внутренно-оправдываемое – для себя – объяснение и точные, исчерпывающие слова, и вот здесь часто неотвратима одна опасность – бесплодной умственной игры. Подобная опасность возможна и при совершенно других условиях – когда я именно «своим кругом» огражден, занят собой, своими горестями и удовольствиями: тогда, лишь только начну их высказывать и обобщать, у меня сейчас же соблазн перейти от упорного всматривания в действительность, от обоснованных «открытий» и наблюдений к схожим и неразличимо-близким словесным мудрствованиям, и, конечно, в том, что меньше меня трогает, в том, что дается как бы извне, опасность подделки еще вероятнее. Мне это особенно обидно и страшно: весь смысл бездеятельного, без жадности к счастью, «не для себя», смиренно-тусклого моего существования в человечески-творческом прорыве, в попытке «свое» найти, обогатить и передать (пускай попытке глухой, одинокой и решительно никому не известной), и всё мое обращенное вовнутрь честолюбие – эти самые письма и дневники, и если и в них, в непомерно-обессиливающей к ним подготовке не пережитый опыт, а только напрасная умственная игра, тогда мое существование безнадежно-печально, и вы не впервые сумели «попасть прямо в цель», безжалостно раскрыв наиболее во мне уязвимое и оказавшись проницательной и правой: я часто и сам себя ловлю на творческой поверхностности и недобросовестности, на искусственном, ложном блеске, на явном «умничаньи ради умничанья» и насколько, должно быть, чаще не понимаю (или же – от душевной лени – попросту не хочу понимать), как смешиваются у меня «настоящее» о себе и сомнительное. Правда, в часы обычно-недолгого творческого «транса», если решаюсь быть честным и непрерывно за собою слежу, то безошибочно знаю, когда такое состояние прекращается и «настоящее», трепетно-живое, появиться уже не может, зато впоследствии ошибусь легко: я перечитываю записанное – безразличный, усталый, давно разрядившийся, – его оцениваю полуслепо и как-то скользя, отдыхая от всех шероховатостей, нагромождений и неудач на гладкой, приятной словесной ровности, и вот успокаивающую эту ровность мне хочется поневоле считать победой. Сейчас о прошлых своих письмах уже судить не могу – у меня в памяти трудные преодоления и, казалось бы, неподдельные творческие усилия, но вдруг откуда-то выступают позорно-нелепые строки, и мне ясно, что ничем их не вытравить и что вы их заметили и запомнили. Обещаю (как школьник) на будущее исправиться, но так соблазнительно, при малейшей уверенности в предыдущем, быстро заполнять положенные себе страницы, что, боюсь, я опять обречен ошибаться и проваливаться. В одном всё же не сомневаюсь – что наряду с такими провалами у меня бывают и достижения, даже и в той области, которая мне, по-вашему (да и по-моему), «не подходит», но которую убрать из своей жизни, вероятно, никому нельзя.

Вы также язвите и по поводу моего «докторального тона» (все ваши упреки чем-то схожи и об одном), и особенно скучными и натянутыми вам кажутся те именно страницы, где я говорю о «чувствовании России»: вы пишете, что это у меня самое из всего неестественное, что это бесконечно далеко от «доброго» тона моих к вам обращений, что я по таким страницам представляюсь деревянным, неуклюжим и связанным. Моя защита, как и ваше нападение, будет простой и однообразной: я повторю, что есть поэзия не только «от души к душе», не только задевающих – печалящих и радующих – отношений, не только любовная и личная, но и совсем другая, и даже я буду каяться, что та другая поэзия, те «чувствования» – не одного лишь своего, но также общего и внешнего – и поиски их выражения мне прежде казались несущественными и незначительными, непременно заимствованными, «массовыми», запаздывающими, да и сейчас я продолжаю видеть их какое-то – рядом с любовью, рядом со своим о себе волнением – несомненное и безнадежное «второисточничество». Но и самый «первоисточник» – любовь – это давно уже принято, осознано, определилось, это меня надолго и как-то оживляюще подняло, и вот мне «открылись» люди – через отраженную, не являющуюся заслугой, неизбежную послелюбовную доброту – и открылись их чужие отношения, со случайной долей моего участия, их союзы, маленькие предательства, неожиданные подвиги и борьба, их будни и редкие праздники, и то, перед чем я оставался скучающим, холодным, как бы слепым, вдруг потеплело и ко мне приблизилось даже ушедшее давно и безвозвратно – семья, гимназия, один еще петербургский приятельский кружок, немногие позднейшие кружки, всегда произвольные и непонятно замкнутые. Их ко мне приближают не сентиментальные воспоминания, неплодотворные и почти невесомые, а просто на них, на прошлое переносится моя теперешняя «иззалюбовная» теплота (как переносится на женщину, прежде нелюбимую, на всё время первоначальной ее нелюбимости, теперешняя новая к ней любовь): по-видимому, есть такой закон – проникновения настоящего в прошлое, невольного «окрашивания» одним другого, особенно если настоящее острее. Мне кажется, и всякая наша душевная задетость или наполненность несколько «окрашивает» то, ей самое постороннее, к чему мы стремимся и что нас притягивает, и моя «поэзия внешнего и общего» постепенно делается обоснованно-любовной, но, как обычно, в ваших словах заключена и язвительная правда: эта производная, наполовину о чужом, поэзия еще не выношена, еще нова, я каждую минуту натыкаюсь на пустоты, ее ограничивающие, их заполняю беспочвенными рассуждениями, чтобы как-нибудь перебраться к следующему «островку», к следующему не совсем призрачному сосредоточенью такой поэзии, и «докторальный тон» вспомогательных беспочвенных рассуждений вы немедленно улавливаете и меня им попрекаете – конечно, справедливо, но слишком уже безжалостно. Я говорю о жалости, о снисходительности, потому что вам показываю самое для себя непривычное, как будто бы вместе с вами по-товарищески его ищу – впрочем, к возможности наших совместных доверчиво-дружеских усилий вы были всегда до резкости неприязненной: это лишь следствие вашей ко мне упрямой, бесповоротной нелюбви, вашего нежелания нас связать и меня возвысить, найти новое доказательство нелепости вашего выбора.