Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Я с печалью думаю о том, для чего же вы (и не вы единственная и первая) меня преобразили, нечаянно как бы оживив, и откуда у меня взялось первоначальное душевное уродство, болезнь сухости и равнодушия: ведь всё, что другим дается от рождения, естественно и легко – вся эта внешняя, чужая поэзия, – мне далось после мучительных неудач, после бездеятельно-стыдной любви. Правда, такое самостоятельное открытие уже открытого не может пропасть зря, происходит по-своему и чему-то в будущем служит, и вот я думаю, что мне было суждено от любви даже не стать человечнее, а словно бы только появиться, и мне жаль – когда из-за вас я наконец ко всему меняюсь и вам хочу свое «новое» как-нибудь, косноязычно, объяснить, – что при этом встречаю ледяное осуждение и чрезмерную, бездушную справедливость.

Что же вам сейчас от меня надо – чтобы я обращался к вам и о вас, чтобы не маскировался (по-вашему) Лермонтовым? Как мне легко и выигрышно возражать – не вы ли придирчиво и властно месяцами меня приучали к замалчиванью, неоткровенности, к выдуманным и для каждого из нас одинаково безразличным «темам», причем устранялось (я всегда знал, чего именно вы не хотите – по нахмуренности, от которой вы как-то мгновенно серели, по упрямому, злому, непроницаемо-замкнутому тускнению глаз, по какой-то ненавидящей, стальной твердости), да, устранялось, не только всё любовное, всякое возможное влюбленное мое требование, но и всё, что могло бы вас разжалобить, на минуту тронуть и ко мне вернуть, точно кому-то мы дали обещание ненарушимой верности. От нашей дружбы осталось лишь название – почему-то за него вы держались, – но бесконечные дни и месяцы установили в наших отношениях какой-то свой особый «этикет», свои суровые бессмысленные правила: я решил – не только от слабоволия – вас не терять и не нарушал «этикета», зато у меня бывало такое отчаянье, когда, кроме него, всё остальное пусто и пресно. Однако же голым отчаяньем, вероятно, нельзя жить, и вот, приходя в уединенную свою комнату, еще отравленный предпочтением мне другого, неизгладимыми обидами и леденящей вашей, при мне и от меня, скукой, я пытался найти какую-нибудь опору вне вас (с тем, чтобы она впоследствии и с вами мне пригодилась), я пытался себя убедить в неокончательной своей ненужности – и странное, по видимости никчемное (о себе и для себя одного), ломающее инерцию моего поражения, напряженно-длительное творчество не показалось мне смешным, придало немного гордости, и постепенно я в него вовлекся. Как всегда, после вашего отъезда (мне особенно враждебного, почти предательского) наступило столь плодотворное полууспокоение – и своими новыми взволнованными мыслями, на этот раз не совсем интимными, все-таки внешними, все-таки для вас допустимыми (о Прусте, о Лермонтове, о России) я захотел с вами поделиться, правда, нарушая «этикет», но именно не в сторону сближения, которая обычно так вас пугала. Вопреки всему, что вы предположили, я не выдумываю, не маскируюсь и не играю, я погружен в то, о чем вам пишу, и даже со всей прямотой хочу и должен признаться: после вашего равнодушия и раздражительности, после неверности и трудности каждого моего с вами мгновения, я как-то к себе отношу, словно нечто дружественное и ко мне обращаемое (неизбежная «детскость» отвергнутого влюбленного), гордую, замкнутую, но действительную лермонтовскую человечность и то, чем бы я его «взял» и чем бы меня он утешил.

Такие люди, как я, целиком созданные и ограниченные любовью, сближаются с женщинами, с ними делясь, их очаровывая и трогая своим любовным опытом, и на этом же сходятся с друзьями, и у Лермонтова попадаются столь соблазнительные в смысле дружбы фразы, от которых возникает у меня чувство непримиряющейся обиды, того сожаления, какое остается у нас от всего нужного, бывшего осуществимым и уже окончательно неосуществленного (например, если мы упустили случай добиться чьей-нибудь легкой благосклонности, не выучили к экзамену как раз попавшегося нам билета, не участвовали в предприятии, представлявшемся опасным и счастливо завершившемся) – в таком положении страстно хочется вернуть минуту легкомысленной своей ошибки и кажется, что совсем просто переставить время, переменить судьбу, начать сначала и поступить правильно, и воображение долго не видит всей несообразности воображенного, всей безвозвратности происшедшего, и вот в такую полунамеренную и наивную слепоту я могу впасть (не смейтесь – я и без вас знаю, что смешон) от одной лермонтовской фразы – конечно, о любви и о женщинах: «Потому что люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости». Я вижу, мне хочется видеть, как эти слова становятся поводом для наших бесконечных с ним разговоров, для презрительно-горьких моих мыслей – я уже к новому собеседнику применяюсь – и для всей той накопившейся у меня горечи, которую он бы оценил.

Однако же довольно о себе: с ясностью большей, чем когда-либо прежде (и, хочу надеяться, не обманывающей), передо мной выступает странная, столь не писательская, столь беспокойно-светская лермонтовская жизнь, всё, что уводило его от поэзии, презирающий поэзию высокомерный аристократический круг, неразрешимые семейные раздоры, «два страшных года» – по собственному его признанию – в юнкерах, снисходительные похвалы знакомых, которым читался «Ангел», и я еще раз удивляюсь, но не тому, что Лермонтов был «от Бога» певцом и ангелом, а огромной душевной его работе, тому, что в России он первый стал о себе так именно задумываться и говорить – не поверхностно, не «остроумно», не легко-блестяще, а как-то по-новому ответственно, отталкиваясь от одного себя, не боясь поисков и проверок, не скрывая длительных колебаний, находя самим колебаниям неповторимо-искренние слова. Меня неизменно трогает, как рано Лермонтов нашел это свое направление – душевной обоснованности и добросовестности, – как, по-видимому, торопился доделать, закрепить начатое, и поневоле волнуют свидетельства современников, вроде, например, такого: «Заметно было, что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою короткую жизнь». Еще более меня волнуют иные, неожиданные свидетельства, что Лермонтов перед смертью, всё трезвее понимая свое место и свою роль, стремился к отставке, «толстому журналу», упорядоченной писательской деятельности, ко всей той внешней перемене, которая единственно могла бы его сохранить. Ему было трудно в последние годы жизни, так трудно, что вряд ли оставалась у него надежда на какую-либо окончательную удачу – люди обреченно-несчастливые нередко довольствуются хотя бы отсутствием мучений и совсем не добиваются разделенности и счастья. В своих прославленных стихах, написанных незадолго до смерти, Лермонтов горестно о себе сказал: