Сергей Снегов - Река прокладывает русло

Лесков прошел за колонну к другому регулятору. Здесь он столкнулся с Надей. Она стояла перед самописцем, изучала, как и Лесков, диаграмму.

Надя хотела уйти, Лесков остановил ее.

— Простите, — сказал он, волнуясь. Можно с вами поговорить?

Она секунды две колебалась.

— Пожалуйста, — сказала она сухо. — О регуляторах?

— Да, о регуляторах… Нет, больше о себе, — поправился Лесков. — Пройдемте в сторонку, здесь очень шумит.

Он отвел ее в конец площадки, где ремонтировались два резервных классификатора. На площадке было пусто и сравнительно тихо, можно было беседовать, не повышая голоса. Лесков прислонился к колонне, рассеянно смотрел в сторону, не начиная разговора.

— Знаете, я думал о вас, — сказал он. — И сейчас думал и раньше.

— Да? — холодно ответила Надя. — Интересно, что же вы думали?

Он продолжал, по-прежнему не глядя на нее:

— Я вспоминал наше столкновение у Савчука… Она оживилась и прервала его:

— Вы меня тогда неправильно поняли. Вовсе я не враг ваших работ, я не такой отсталый человек, чтоб не понимать, как все это важно…

Он вежливо кивал головой, ожидая, когда можно будет продолжать.

— Я тогда возражал вам, даже вышучивал ваши соображения. Но вся эта грустная разладка автоматов показала, что я был не прав. Вы, конечно, имели право беспокоиться, все неприятности свалились на вас. Это я и хотел сказать: вы были тогда правы, а я нет. Вот, пожалуй, и все. Да, все!

Надя видела, что ему нелегко далось это извинение, — он побледнел, нахмурился. На его подвижном лице отражается все, что он чувствовал: он уже раскаивался, что начал этот разговор. Надя, смягчаясь, сказала:

— Я очень рада… Мне тоже было неприятно, что мы тогда чуть не поссорились. Я даже собиралась сама подойти к вам…

Он молчал, но не уходил, словно ждал еще чего-то от нее. Она спросила:

— А как вы думаете, удастся ввести все в норму?

Ему не хотелось ни отделываться общими отговорками, ни пускаться в путаные рассуждения. Он ответил неохотно:

— Трудно сейчас что-либо сказать. Будем выискивать подходящий режим, а найдем или нет, увидим.

Она возразила, удивленная:

— Но ведь сейчас автоматы работают, не разлаживаясь!

Он пробормотал, хмурясь еще больше:

— Черт их знает, как они поведут себя без нашего пригляда! Пока не испытано все, обещать ничего не буду. Особенно вам…

— Почему? — спросила она. — Вы думаете, что я не пойму или не поверю вам?

Он ответил грубо:

— С вами надо так — сделать и положить на стол готовое, без предварительных обещаний. Отныне по-другому не буду: спокойнее…

Надя сказала дружески:

— Мне кажется, вы переживаете разладку сильнее, чем она заслуживает! Я, например, такой работой, как сейчас, вполне удовлетворена. Стоит ли мучиться!

Лесков гневно взглянул на нее.

— Кто вам сказал, что я мучаюсь? Вы преувеличиваете, Надежда Осиповна.

Он сделал шаг в сторону, она протянула руку, как бы прощаясь.

— Вечером приду еще раз посмотреть, как дела, — пообещала она.

Лесков возвратился на старое место в том же хмуром настроении. Скоро появился Лубянский. Он успокоился. Тревога, поднятая расстройством регулирования, улеглась, введенный им строгий режим действовал. Лубянский с удовлетворением подвел итоги.

— Вот вам доказательства, Александр Яковлевич, что культура — явление целостное. Нельзя считать себя человеком чистоплотным, если чистишь зубы, но забываешь постирать рубашку. Нельзя комбинировать автоматы с кустарщиной на мельницах. Пусть теперь попробуют измельчители нарушить предписанный режим. Больше того: все стадии процесса зажму в тиски.

Это напоминало мысли самого Лескова; Лубянский тоже понимал, что нет изолированных звеньев в технологической цепочке, нужно вытягивать ее всю. Но было и важное различие в их выводах: Лесков шел иным путем, шел дальше Лубянского. Он не хотел спорить, нужно было еще много думать, пока путаные идеи приобретут достоверность расчета и чертежа. Лубянский уловил в молчании Лескова несогласие и удивленно посмотрел на него. Лесков разъяснил:

— Мне мыслится иное: никакого среднего режима по прописи — столько-то тонн в час, и точка. Нет, все работает на максимуме, а максимум, конечно, неодинаков: сейчас это сорок тонн, а через десять минут — шестьдесят пять. Гибкое регулирование по наибольшему эффекту — вот чего бы я хотел.

Лубянский ответил, ласково улыбнувшись:

— Хотеть вы можете. Никто не запретит человеку хотеть всего, что ему вздумается. Вы только осуществить это свое желание пока не можете, дорогой Александр Яковлевич, вот в чем ваша беда. А я средний режим уже осуществил и буду его поддерживать. Одно обещаю: когда вы доведете свой максимальный режим до реального проекта, я первый откажусь от своих нынешних предписаний.

Это было сказано искренне и с достоинством. Лесков с благодарностью посмотрел на Лубянского. Он вдруг с облегчением ощутил, что думал о людях хуже, чем они были на деле. Савчук обещал поддерживать его, хотя страшится от этого неприятностей в будущем. А на Лубянского неприятности уже свалились, но он принял их на себя, не спихивая на лабораторию, как очень многие сделали бы на его месте, и мужественно борется с трудностями. Даже Надя держит себя сдержанно. «Кошмар автоматики…» Что ж, можно было и крепче выразиться… Лескову часто казалось, что он один бьется головой в глухую стену, он верил в свою голову, она была крепка, но стена оказалась крепче — в самый раз теперь упасть ему с разможженным черепом. Но его заботливо подхватили под руки, уже и другие рядом с ним бросаются на ту же стену — она не может не поддаться.

Лубянский, не догадываясь, какие сложные чувства одолевают Лескова, озабоченно продолжал:

— Через часок на фабрику приедет Кабаков, очень прошу, Александр Яковлевич, не вмешивайтесь в мой разговор с ним, я лучше сумею растолковать, что к чему.

Лесков поспешил заверить Лубянского:

— Конечно, конечно, я не помешаю!

Кабаков появился в сопровождении свиты из комбинатских и фабричных работников, на площадке сразу стало тесно. Лесков отошел за классификатор. К нему подошел отделившийся от толпы Савчук. Директор фабрики заметил, усмехаясь:

— Ну и расписывает наш Георгий Семенович — мастер! И хоть бы слово о том, что мы тут чуть голову не потеряли. А Кабаков-то из-за этого приехал — из-за непорядков.

Лесков обещал не вмешиваться в объяснения Лубянского. Но с Савчуком можно было не стесняться. Он хмуро пробормотал:

— Боюсь я, Павел Кириллович, красивой росписи. Пока ведь у нас, если честно, провал. Нехорошо, Кабакову внушат, что одни достижения…

Савчук проницательно посмотрел на Лескова.

— Не думаю, чтобы Кабакову что-нибудь внушили, двадцать пять лет знаю Григория Викторовича, не такой он человек. А тревожить случайностями, что нас напугали, не следует, — прав Лубянский.