Сергей Снегов - Река прокладывает русло

Алексей теперь не отрывался от самописцев. Он изучал кривые, покачивая утвердительно головой, — не нужно было больше бегать вокруг мельницы и выслушивать ее, все было видно на диаграмме. Прибор видел лучше человека; глаз еще не замечал перемен, пески росли где-то в корыте под бурлящей водой; много времени должно было пройти, пока они доберутся до горла мельницы, а на диаграмме уже поднималась вверх тоненькая черточка — безошибочный знак происшедших изменений.

Досыта насладившись великолепным зрелищем диаграммных кривых, Алексей подошел к пробоотборщицам. Сегодняшнее торжество регуляторов бросило отблеск и на него. Впервые за много дней Маша отнеслась к нему без обычного пренебрежения. Она даже не рассердилась на его самоуверенную — шире лица — улыбку.

— Хоть бы помог! — упрекнула она его, показывая на тяжелые сита с рудой, которые приходилось раскачивать на весу. — Руки отломило.

— Помочь можно, — согласился он с готовностью и, отстранив обеих работниц, принялся ловко перебрасывать руду на ситах. — А ты не верила, что все в профессора перейдем, — говорил он, грохоча и поднимая пыль. — Меньше профессора никого в цеху не останется, а кто постарше, тот в академики уйдет.

Этого она не стерпела.

— Уходи! — сказала она, в запальчивости пытаясь отнять у него сита. — А я здесь останусь. Слова от тебя серьезного не услышишь! Отдай сита и проваливай в академики, слышишь!

Алексей не отдал сита, пока полностью не обработал пробу. После того как руда была взвешена, он снова заговорил о том же:

— А чего тебя, Маша, это злит, насчет профессоров?. Неужто век тебе руду разделывать? По-моему, надо только радоваться, что так поворачивается дело.

Еще ни разу он так смело и свободно и, главное, продолжительно не разговаривал с ней, и она это оценила. Кроме того, и в улыбке его появилось что-то новое — решительное и неоспоримое, как приказ. Поражало и то, что он не оглядывался испуганно на мельницу, не бежал к ней сломя голову, обрывая разговор на полуслове, как бывало уже не раз. Она напомнила, что он на работе. Алексей пренебрежительно отмахнулся.

— Успею, — пробормотал он и прихвастнул:. — Не видала разве? Машине отдал распоряжение, чтобы сама командовала. Надежная штука!

И это она выслушала с уважением. А когда он, сделав крутой переход, предложил Маше вечером пойти в кино, она не воспротивилась.

— Только раньше времени не приходи! — сказала она. — Не выношу, когда ты сидишь без дела в женском общежитии.

— Приду точно вовремя, — заверил он. — Как автомат, не сомневайся!

Для Галана наступила широкая полоса невезений: мелкий недочет превращался в провал, провал приводил с собой беду, беда тащила за ручку несчастье. Галан был терпелив. Он знал, что неудачи похожи на псов: сбегаются все сразу. Следовало вобрать голову в плечи, тянуть время, то отругиваться, то отшучиваться, а там все снова устроится. В первый раз в этом году он существенно провалил месячный план, и электромонтаж помянули среди отстающих цехов. Еще хуже было то, что Лесков наконец установил свои новые приборы, и они действительно оказались лучше галановских. Галан долго не хотел этого признавать, часами наблюдал за ними, находил в них десятки мелких упущений. Все это не меняло главного — регуляторы лаборатории были настоящими приборами. И наступил день, когда Галан должен был это признать.

— Вас ослепляет самолюбие, — сказал ему Лесков. — Вы, старый приборист, не можете не понимать, что ваше творение — кустарное рукомесло, а наш вариант — произведение науки. Наука выше ремесла — так было, так будет.

— Ну, хорошо, — начал отступать Галан, — может быть, кое в чем ваши приборы и лучше. Да почему? Изготовлены аккуратней. У вас заводские детали, а у нас все самодельное. Если пустить мой прибор в массовое производство, он будет лучше вашего.

Лесков рассмеялся.

— Никогда, Александр Ипполитович! Дело не в деталях, конструкция нашего прибора точней рассчитана. — И, спохватившись, что Галану, вероятно, неприятны эти слова «наш» и «ваш», Лесков поправился: — Собственно, тут ничего нашего нет. Идея принадлежит вам. Мы только удачнее ее оформили.

Но Галан услышал в словах Лескова не признание своих заслуг, а желание подсластить горькую пилюлю. Рассуждение о науке и ремесле его не убедило: его прибор тоже не лапоть.

И Галан уверенно пообещал:

— Я еще немного поработаю над моей конструкцией, тогда посмотрим, что вы скажете!

И вскоре на письменном столе в кабинете Галана появилась модель изготовленного в его мастерских пневматического регулятора. Он поступил, как хороший часовщик с плохими часами, — рассыпал регулятор на составные части. Вооруженный лупой, пинцетами, ручными тисочками, полировочными камнями «арканзас» и «индия» и другими инструментами точной механики, он сидел перед бесформенной грудой деталей и поочередно вынимал то одну, то другую. Это была не обычная сборка прибора, даже не «доводка» его, а то, что механики называют «облизыванием». Галан подгонял размеры деталей до сотых миллиметра, сглаживал неровности, выпрямлял кривые, шлифовку превращал в полировку, полировку доводил до зеркального сияния. Это была не только трудная, но и умная работа: три четверти деталей возвращались в мастерскую на переделку или заменялись новыми сразу после первого осмотра — Галан не хотел тратить попусту время. И мало-помалу на его рабочем столе возникал новый прибор: это была та же конструкция, собранная из тех же составных частей, но она отличалась от старой так же, как убогая мазня ремесленника отличается от произведения мастера.

В цехе все знали, что начальник «колдует» над своими неудавшимися приборами: Галан не откликался на телефонные звонки, производство полностью передоверил помощникам. И — что было самое удивительное — через час после официального окончания рабочего дня он опять появлялся в своем кабинете и сидел в нем, запершись, далеко за полночь; возиться с прибором было притягательней, чем играть с сыном. Сотрудники оценивали состояние Галана очень просто: «А наш-то премию из рук выпускать не хочет». Но дело было вовсе не в одной корысти: огромные, широко разветвленные корни питали нынешнее усердие Галана. Сначала, точно, это была жадность, страх потерять заветные тысячи, потом — ущемленное самолюбие, гнев на Лескова, опорочившего его конструкцию и высокомерно предложившего свою непрошеную помощь, и под конец наряду со всем этим и выше всего этого — страсть художника, подлинное вдохновение, горячее удовлетворение своим трудом. И все то мелкое, чем жил Галан и чем он был известен другим, стиралось и пропадало, мастер оставался наедине со своим созданием, мастер творил. И он уже не думал о том, во что практическое и узкоматериальное выльется его работа: в нем самом росли и крепли, словно ребенок в теле матери, великолепные замыслы и властно исторгались наружу, требуя осуществления. Захватывающе радостным было их осуществление в металле и пластмассе.