Валентин Селиванов - Свадебные колокола

— Я не за этим сюда приехал, — тихо отозвался Веня. Он сидел у Ганки целый час и уже устал спорить и почти смирился со своим поражением. Почти, но не совсем. — У меня дела в городе.

— Вот идите и занимайтесь своими делами. Пусть приезжает Гуревич, и мы с ним во всём разберёмся.

Ганка был ещё относительно молод, ему не было и сорока пяти. Но у него была седая голова. У него были большие руки и белые ровные зубы, которые Веня от злости хотел бы выбить. Но зачем выбивать ему зубы? В сущности, Ганка милый человек. Он отлично с ним поболтал. И может, это не беда, а достоинство, что он такой жмот?

Ганка открыл пачку папирос и закурил, всем видом показывая, что аудиенция была бесполезной и повестка её исчерпана полностью и окончательно.

Сказочного конца не получилось. Ничего не получилось. На папиросной пачке, которую положил Ганка на стол, были одинокие горы, покрытые снегом, и мимо них скакал всадник верхом на лошади. Он куда-то спешил. Вене тоже надо было торопиться. Но он сделал ещё одну попытку, зная, что и она окажется бесполезной. Всё-таки совесть будет спокойней, когда ты сделаешь всё, что в твоих силах.

— Это особый случай, — сказал Веня.

Ганка словно оглох. Он больше не хотел замечать Веню и спрятал в стол свои голубенькие и зелёненькие палки, словно отнял у Калашникова цветные детские игрушки. Подчёркнутым, официальным тоном, будто прокурор, лишая Веню последнего слова, он обратился к нему:

— У меня всё. Больше ничего не могу сообщить вам.

Голубенькие папки, исчезнувшие со стола, и отточенные простые карандаши, смотрящие в потолок острыми грифелями, как копья в руках музейных рыцарей, и официально обиженный тон Ганки натолкнули Веню на неожиданную мысль. С отчаянием и упрямством он ответил:

— А у меня не всё! Я не уйду отсюда, пока вы не дадите нам уголки.

Ганка сдвинул свои лохматые брови и грозно посмотрел на Веню. Сейчас он похож на стервятника, который был готов броситься на цыплёнка. Но Ганка не бросился и даже не закричал. Он почему-то устало улыбнулся, обнажая свои белые зубу. Веня не знал, почему он улыбался. Откуда он мог знать?

Начальник управления посмотрел на часы и кивнул головой.

— Хорошо. Оставайтесь. Диван у меня удобный. Мне приходилось ночевать на нём. Я попрошу, чтобы вас не выпроваживали отсюда.

Ганка взял со стола чёрную блестящую кожаную папку и пошёл к дверям. Остановился и сказал на прощанье:

— Не забудьте, засыпая, загадать желание. Новое место — сон сбудется.

И он ушёл из кабинета. Веня остался один.

При чём тут сон? Рыбак всё смотрел на уходящее солнце. Его глубокие складки на лице, наверное, были пропитаны морской солью. И рыбак ненавидел эту морскую соль, и море, у которого не было конца и края, и солнце, потому что у него не было никакой надежды.

Веня понял, что проиграл спор. Если Пётр Первый и ошибался, то Штейнберг и на этот раз оказался прав. После матча, который они прослушают по радио, и «Спартак» сыграет вничью, Веня отвезёт Штейнберга в ресторан. Они погорюют там вместе за шашлыками по-карски, и потом он отправит старого коммерсанта спать, а сам позвонит Наташе.

А поздно ночью, когда он уляжется в постель, приняв на ночь душ и тёплую ванну, он обо всём расскажет Наденьте боты. Он что-нибудь посоветует. Нельзя ему возвращаться с пустыми руками в колонну. Не за этим его посылал Гуревич. И чёрт возьми, зачем люди придумали эти лимиты, графики и правила? Развей можно всегда жить по правилу — без стука не входить? Может, и жизнь отпускает свои дни строго по лимиту? Можно ли заставить сердце биться по графику? Плевать он хотел на такие графики!

Веня вышел из кабинета в коридор, в котором кресла, маленькие красные столики, кадки с пальмами были расставлены, как фигуры на шахматной доске. Никакой путаницы. А у выхода на лестницу у таблички «Курить здесь» дымили папиросами люди. Они курили, должно быть, с горя, такие люди были сосредоточенные, серьёзные, деловые. Вене захотелось набить каждому из них физиономию, до того было гадко на душе.

К нему подошёл Штейнберг и положил на плечо руку. У него были тоже белые ровные зубы, на одном из них Веня заметил большую пломбу. От него пахло апельсинами, и сам Штейнберг был как апельсин.

— Это тебе не солому есть, — сказал он.

— Я зайду за вами в шесть, — торопливо отозвался Веня. Ему захотелось поскорее уйти из этого образцового здания, которое величалось двадцать одной буквой.

— Я же говорил тебе, — шепнул Штейнберг, — что тот, кто надует Ганку, святым станет.

А что Ганка? На Ганку не было никакой злости и обиды. Жаль было рыбака, который смотрел на уходящее солнце, и Гуревича, который через пару дней получит здесь невиданный нагоняй. А уголки не купишь на базаре, как солёные огурцы. Без них они скоро будут сидеть сложа руки. Каждого работягу тогда придётся завернуть в цветной фантик и уложить на костлявую полку вагончика. И будет у них не колонна, а коробка с конфетами. Если Ганка понимает всё это, тогда он не просто супержмот, а активный враг их колонны. Он, верно, думает и рассуждает только по графику. А таких, известное дело, нужно на мыло!

Веня подошёл к горкому партии, четырёхэтажному серому зданию, над которым развевался широкий алый стяг. Когда он поднялся на крыльцо, гладкое и твёрдое, как кусок отполированного гранита, он вспомнил, что оставил в кабинете у Ганки трубу.

Ничего страшного, подумал Веня. Даже к лучшему. У меня будет повод зайти к нему перед отъездом и сказать несколько слов на прощанье. Выскажусь откровенно. Пусть знает наших. У меня будет в кармане партийный билет, и мы с ним поговорим, как мужчины и как коммунисты. Интересно, партийные билеты тоже выдают по графикам? И чего я к этим графикам привязался? Ведь без графика тоже далеко не уедешь. Ганка, наверное, Асуанскую плотину тоже по графику строил. Там, на берегу Нила, засыпая, он, может быть, загадал желание — пошлют ли его работать в Сибирь? В сущности, Ганка славный парень, и я к нему зла не питаю. Вот только уголки.

В раздевалке Веня сдал телогрейку и Сёмкину кепку и получил номерок, словно билет на проезд в автобусе. Причёсываясь у зеркала, он посмотрел на свою лохматую шевелюру и пожалел, что не успел постричься. Веня усмехнулся — придётся ему быть таким, каким он бывает каждый день. Ему стало обидно, потому что день у него сегодня был совсем не обычный.

Электрические часы над зеркалом показывали без пяти минут пять. Часы были круглые, как большое блюдце, светло-жёлтые, напоминая полную луну, страждущую над уснувшей тайгой.

Приёмная городского комитета партии никогда не бывала пустой. Она была как маленький вокзал, который никак не мог угомониться. В приёмной были три двери, за которыми сидели три секретаря, занятые по горло работой. Если к ним кто-нибудь прорывался даже не в приёмные часы, они бросали свои дела и занимались другими. Наверное, у них было не одно сердце, а два, а может быть, и три, несмотря на то, что вид у секретарей был сердитый. Они умели и понимать людей, и помогать им, и наводить порядок в городе. У них никак не могло быть одного сердца. И если когда-нибудь у них останется одно сердце, они не будут больше работать здесь.