Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

— За что же, Григорий Иванович?

— Трудная, опасная у вас работа. Куда проще идти в атаку и рубать. Хоть врага видно.

— Это — да. Если бы я стал рассказывать, чего последнее время наслышался, чего насмотрелся, в каких переделках побывал!.. Большую книгу можно было бы написать, и над каждой страницей читатель и слезу бы пролил и крепко призадумался.

Оба помолчали.

— Да, — в раздумье сказал Котовский, — мы говорим — затишье, война кончилась. А ведь у вас нередко и выстрелы слышны?

— Выстрелы! Иногда происходят форменные сражения! Кроме того, обстановка-то какая! Может ли быть на войне, чтобы к командующему фронтом вошел вражеский солдат и выстрелил в командующего? А у нас может! В Петрограде с председателем Чека именно так и произошло. А главное — все свершается невидимо, скрыто. Шифры, пароли, специальные конспиративные квартиры… Да, это особенная война. Кажется, чего тут такого? А ведь не так-то просто взять заговорщиков. Помню, окружили мы дом. Непроглядная тьма. Дождище. По сигналу вошли. За столом их было тринадцать. И черт их знает, как они будут действовать: отстреливаться? убегать? Захватили мы тогда списки, печати, адреса, а главное — подобрали на полу изорванное в клочки письмо. Дзержинский и Лацис целую ночь его складывали по кусочкам, расшифровывали. Мало того, что шифр, набор непонятных слов: «бархат», «треугольник» и прочее в этом роде, да еще и написано все вперемежку на английском и на французском языках…

— Прочитали?

— А как же! Если бы вы знали, кто у них орудует! Кто устраивает все эти заговоры! Кого тут нет! Тут и морские атташе, и епископы, и священники, и генералы… Например, связной у них как-то тут работала жена министра Временного правительства. Или — не угодно ли: артистка Островская… барон Штромберг… Консулы, нотариусы, бывшие полицейские, есаулы… и, конечно, эсеры и, разумеется, анархисты… Можно ли без них? А главным образом — профессиональные шпионы, всякие розенберги, розенблюмы, пишоны… А есть еще у них небезызвестный Сальников. Попался бы он мне, голубчик, я бы с ним поговорил! А то был такой «дядя Кока», узкую фотопленку под ногтями прятал. Это я говорю только о тех, кто обезврежен. А если бы все рассказать… Страшная бездна!

Видно было, что эта тайная война волнует Белоусова. Он был в сильном возбуждении, но сдерживался.

— Может, ко мне в корпус переберешься, Ваня? Тут проще, а то ведь душа заболит? — ласково спросил Котовский.

— Что вы, Григорий Иванович! Ни за что не уйду! Я ведь вашей школы непреклонный! Сейчас в Одессу еду. Дело там интересное. Я ведь к вам только на вечерок завернул, попутно. Хотелось мне поговорить с вами об этом типе. Давно хотелось!

Часто вспоминалась Котовскому ночная беседа с Белоусовым. Да, тайная война. И все-таки — не слышно орудийных залпов, все-таки не то, что было. Кончились жаркие схватки, можно перевести дух, осмотреться. Хоть на некоторое время можно не отбиваться от черной хмары, обступившей со всех сторон. Не нужно разить направо и налево, мчаться под посвист пуль прямо на сомкнутые ряды вражеских полчищ и рубить, рубить, рубить, рассекать наискось от шеи до самого сердца, кромсать, топтать конскими копытами… Теперь пришло время поразмыслить, во всем разобраться. Почистить коня, самому почиститься, широким человеческим взглядом окинуть жизнь.

Григорий Иванович любит прийти домой после трудового дня. Прежде всего он бросается к кроватке сына: не вырос ли он за сегодняшний день? Смотрит вопросительно на Ольгу Петровну:

— Кажется, становится здоровяком. Как ты считаешь, Леля?

Отдав должное домашней снеди, которую так вкусно приготовляет Ольга Петровна, поудобнее усаживается рядом со своей верной подругой.

Григорий Иванович дорожил этими часами. Просил Ольгу Петровну читать ему вслух, закрывал глаза и слушал. Читали русских классиков, читали произведения Ленина. А потом разговаривали. Ольгу Петровну изумляло, какие простосердечные вопросы иной раз задавал Григорий Иванович. Попервоначалу его вопрос, бывало, покажется наивным-наивным. А потом выясняется, что не так-то наивно он рассуждает, за самую суть берет, только по-своему, очень своеобразно подходит к любому предмету.

— Леля! Лев Толстой — граф? Ведь граф? У него даже и поместье было? А как он солдатскую душу разгадал, как мужика понимает!

— Гений!

— Гений — это кто задумывается и вглядывается. Пристально вглядывается.

— И трудится.

— И трудится. Согласен. Великие люди — это великие труженики прежде всего.

Оба молчат. Оба думают. Ольга Петровна думает о том, какое выпало ей счастье и какая лежит на ней ответственность: разделять все горести и радости, все труды и заботы с этим необыкновенным человеком.

— Леля! А вот Колчак. Тоже ведь в какой-то степени человек? Скажем, были у него родители, все честь честью. Наверное, даже был женат! А? Как ты думаешь? Был? И имя-отчество — все как у людей. Его Александр Васильевич звали? Сашенька! Саша! Удивительно все-таки.

— Что удивительно-то? — недоумевает Ольга Петровна.

— Удивительно, как он ровным счетом ничего не понимал. Не понимал, да и только! Ведь возьмем, к примеру, монархистов. И у монархистов есть на плечах голова? Так можно же, черт возьми, понять, что всему свое время, что монархия давным-давно свой век отжила, что вслед за ней капитализм одряхлел, осунулся и стал спотыкаться. Ведь все до того ясно, все до того разжевано! Что они, Ленина не читают?

Ольга Петровна озадаченно смотрит на мужа. Иронизирует он или все это совершенно серьезно? Но на лице Григория Ивановича недоумение, скорбь, даже отчаяние.

— Вообще-то я не о Колчаке в данном случае. Колчак — предатель, а ведь это самое тяжкое преступление — изменить своему народу. Это равносильно тому, что родную мать ножом зарезать. А? Как ты думаешь? Я лично больше всего презираю людей, которые у нас же живут, от нас, можно сказать, кормятся и нас же люто ненавидят, нам же готовы любую пакость подстроить, да еще о нашей некультурности кричат, гады!

— Ладно, ладно, не распаляйся, будет. Ты ведь даже не о том и говорил.

— О том.

— О Колчаке ты говорил!

— Нет, не о Колчаке. Колчак что? Был на Черноморском флоте, революционные матросы предложили ему убраться подобру-поздорову и сдать оружие, а он что? Он свой золотой кортик не пожелал вручить новой народной власти, за борт выбросил. Ну это еще так, это можно простить. Но сесть на облучок в должности лихого кучера и катать заокеанского барина по Сибирскому тракту — это уже, извини, позорно. Продаться иностранцам, русское наше кровное государственное золото раздавать японцам да этим самым… сэрам…

— Какой кучер? Какое золото? — В голосе Ольги Петровны звучит тревога. Уж не заговаривается ли он?