Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

Так же, как и Котовский, они души не чаяли во Фрунзе и были закадычными приятелями его детей — бойкой Танюшки и солидного, серьезного Тимура. И когда выпадали коротенькие минуты отдыха, в доме царило согласие, щебетали дети, звучал раскатистый смех. Так хотелось, чтобы дети не знали передряг, опасностей, трудностей, с какими сталкивались их отцы!

Командиры, знававшие посвист пуль и грохот орудийной пальбы, сами становились детьми. Начальник штаба Новицкий великолепно изображал слона. Сиротинский с неподражаемым искусством мяукал. И кто бы сказал в этот момент, что солидный усатый папа — это и есть командующий всеми Вооруженными Силами Украины и Крыма! Тимур, восседая на его плечах, был глубоко уверен, что это не папа, а самолет, на котором Тимур мчится в заоблачные выси…

— Осторожнее! — кричала Софья Алексеевна. — Вы всю посуду у меня перебьете!

Не забывали завернуть к «Арсению» и старые товарищи по Иваново-Вознесенскому подполью. Тут начинались восклицания, споры, все говорили враз, смеялись до слез, что-то доказывали…

— А помните, как миллионщик Гарелин на тройке гонял на масленицу? С гармошкой!

— Миллионы аршин тканей изготовляли рабочие — и ни одного аршина для себя!

— Михаил Васильевич! Губком, кажись, помещался в двухэтажном кирпичном здании на Михайловской улице?

— Там. А штаб военного округа в бывших палатах фабриканта Зубкова…

— Помните нашу подпольную типографию?

— А наши собрания за рекой Талкой? Мы их называли университетом!

— А помнишь, Миша, как ты любил квашеную капусту? Бывало, как заглянешь к нам, бабка Пелагея сразу лезет на погреб, чтобы попотчевать тебя!

— Ну, наш истпарт заработал! — заглядывала Софья Алексеевна. — Чай подан, учтите. Наикрепчайший.

Часто присоединялся к этой компании Котовский. И тогда непременно заставляли его рассказать о том, как он организовал отряд мстителей, как совершил побег с каторги, как выбрался из железной башни Кишиневской тюрьмы, как ворвался в Одессу, занятую белогвардейцами, как истребил тютюнниковскую банду.

— Ух и ненавидят же тебя во вражеском стане! — с удовольствием отмечал Фрунзе.

— Если враг люто ненавидит, значит, ты правильно действуешь. Верный признак!

— В царское время его выдавали за разбойника с большой дороги, в гражданскую войну старались замалчивать его заслуги, изображали каким-то батькой-партизаном, анархистом типа Махно… Не любят честолюбцы чужой славы!

Котовский, увлекшись, рассказывал одну историю за другой. Фрунзе ласково смотрел на своего любимца. В заключение Котовский обязательно приводил любимое изречение: «Остерегайся друзей твоего врага, обрушь всю ненависть на врагов твоего друга!»

Доходила очередь до Фрунзе. Но как только он принимался рассказывать о камере смертников, о каторжной тюрьме, тотчас появлялась Софья Алексеевна:

— Пелевельнем? — с лукавой улыбкой спрашивала она мужа.

И если кто-нибудь из присутствующих не знал еще происхождения этого «пелевельнем», ему спешили сообщить.

Дочери Танюшке Софья Алексеевна читала на сон грядущий сказки. Когда девочка стала подрастать, Софья Алексеевна придумала не столь редкий воспитательный прием, к которому любят прибегать молодые матери. Она вкладывала в книжку написанный ею листок, в этой самодельной сказке описывалась некая русоголовая девочка… не Таня, а Тамара или Тася. Из дальнейшего содержания сказки выяснялось, что эта самая Тамара или Тася, подозрительно смахивающая на Танюшку, не слушалась маму, разбила чашку, бегала по садику без пальто и могла простудиться… Наконец терпение слушательницы исчерпывалось. Танюша, хитро поглядывая на мать, мусолила пальчик и предлагала: «Пелевельнем?» — то есть: перевернем эту страницу, где такие противные намеки и такие прозрачные описания.

Это «пелевельнем» вошло в обиход и имело большой успех в семействе Фрунзе. Когда требовалось переменить нежелательную тему, закончить неприятный или утомительный разговор, кто-нибудь из домашних предлагал:

— Пелевельнем!

И тогда общая напряженность рассеивалась, все улыбались и, весело балагуря, шли пить чай.

Хорошо, необыкновенно хорошо дышится в семье Фрунзе. Друзья, соратники Михаила Васильевича любят бывать у него. Даже совсем посторонние люди стараются под каким-нибудь предлогом побывать у Фрунзе и свести с ним знакомство.

Местный старожил, профессор-историк Зиновий Лукьянович Кирпичев начал с того, что попросил какую-то книгу. Затем пришел, чтобы ее вернуть. Затем просто зашел «на огонек».

— Книгу-то я у вас брал только ради предлога, чтобы свести знакомство со столь выдающейся личностью, — признался он. — В университетской библиотеке у нас, если угодно знать, давненько перевалило за сто пятьдесят тысяч томов, да и моя личная библиотека — может, когда поинтересуетесь? тоже не из последних.

Кирпичев при этом пристально поглядел на Михаила Васильевича из-под мохнатых седых бровей и отрывисто спросил:

— Командующий всеми Вооруженными Силами Украины и Крыма? Уполномоченный Революционного Военного Совета Республики? Так я понимаю?

— Так, — подтвердил Фрунзе, с любопытством наблюдая посетителя и не понимая, куда он клонит.

— Всеми вооруженными силами! Всеми! Надо же! Простите, я штатский человек… Такое звание ведь будет куда выше звания харьковского губернатора?

— То совсем иное.

— Но масштабы-то, масштабы несоизмеримы? Я к тому, что мы сидим, как ни в чем не бывало, разговариваем, и чаю вы предложили… А князь Оболенский… да разве можно было помыслить… Я к нему как-то обращался по поводу университетской библиотеки… Боже милостивый, какая помпа!

— При чем же тут Оболенский?

— Как при чем? Очень даже при чем! Когда Оболенский был харьковским губернатором, он задавал такого фасону! Принц! Да что там принц! Падишах! Фараон египетский! Надо, впрочем, признать, что внешность его импонировала. Порода!

Кирпичев был многословен. Это была уже старческая болтливость. Сейчас ему до смерти хотелось рассказать о князе Оболенском. Фрунзе понял, что это непредотвратимо, примирился, уселся поудобнее и принялся за чай, поглядывая то на рассказчика, то на стенные часы, висевшие над головой Кирпичева.

— Да, да, я вас слушаю. Так что же этот Оболенский?

— Я тогда вел уже кафедру. Речь идет о памятном девятьсот пятом. Время, как известно, было смятенное. В городе забастовки, в деревне бунты. Подъезжают, к примеру, мужики к одной тут помещичьей усадьбе. Я и помещика этого знавал — Красильников Петр Евграфович. Лошадьми славился. Вызывают барина: «Как, барин? Может, тихо-мирно, без скандала поделишься хлебом? У тебя много, у нас всего ничего». А барин — известно, барин. Сразу на дыбы: «Частная собственность священна! Частная собственность неприкосновенна! Кесарево кесарю!» Представляете? «Значит, не будет твоего согласия? Так надо понимать? Тогда вот что, барин. Попусту времени не трать, запрягай своих чистокровных — и с богом к чертовой матери, чтобы, не ровен час, не вышло хуже». Что помещику остается? Сел в тарантас — и к губернатору, жаловаться. Мужики тем временем замки посшибали: «Пользуйся, православные!» Кто сколько сдюжил, столько и на воз нагрузил. А ненавистную усадьбу с четырех концов подпалили. Пока мужики по деревням разъезжались, светило им зарево, будто путь указывало, чтобы не сбились.